Нинка побежала дальше, весело раскатилась вдоль ледяной дорожки и мысленно досказала Войтеку: «А потому «Омовая», что на вывеске «Д» заглавное отскочило. Вот посмеемся, когда там встретимся! А сейчас — к дому Борисова, авось повезет...»
Нине было беспричинно радостно с утра, и росла уверенность, что уж сегодня-то все ей удастся, все будет отлично у нее! Раз день так здорово начался...
Борисову же было как никогда скверно в этот день. С утра ему нудно и неотвязно почему-то вспоминалось его непростое детство. И спалось плохо: только к рассвету уснул. Встал в одиннадцатом, никогда так поздно не вставал. Ломило голову, вялость, ничего не хотелось делать.
Включил радио, открыл фортку. Дунуло колкой крутой вьюгой, бодростью... Но бодрости все равно не прибавилось, вмиг промерзнув, он снова затворил фортку.
Дом напротив казался рассеченным наискось: нижняя часть — мутно-синяя, а вся верхняя — ясная, солнечная. И ковыляла старушечка, там внизу, по газону в пороше; сеяла мелкие, как мышиные надкусы, следы. Ну в точности такая же, как и в тридцатых, и в начале века, и сто лет назад...
Он стоял у окна и водил по щеке электробритвой, тонко жужжащей, точно застрявшая меж рамами осенняя муха. Сколько в детстве, когда-то давно, их валялось, засохших мух под окнами, как знаком такой звук!.. Тягостно стало Борисову, снова охватило беспокойство, то же самое, что и в детстве, боязнь всего нового, страх выходить на улицу, где неизбежны всякие встречи и разговоры. Он слегка заикался, и разговоров с соседями, случайных бесед он боялся тогда и избегал. И мать недобро вспомнилась: еще моложавая, в черной длинной юбке и с сигаретой в наманикюренных пальцах; к ней приходят какие-то дядьки, а он сует ноги в валенки и с ненавистью к ним всем, с диким напряжением в горле бредет — по ее приказу — в булочную за хлебом... Мальчишки подстерегали его и били... Потом стало полегче. Книги, наука, реванш он брал в битвах и победах разных эпох, подставляя себя на место героев... Как давно все это было! Он мотнул головой, отмахнулся, как от мух, от мучительных воспоминаний... Зачем себя растравлять? Мало ли что было когда-то! У каждого свое детство, свои обиды и беды. Зато сейчас его все уважают в институте. И как раз за это, за такой характер, не только за знания — выдержка, сдержанность с людьми, даже этакая элегантная сухость, за нею, может быть, таится скрытая сила, кто знает? Может быть, он вообще сильный человек (так размышлялось спросонок Борисову), но сам этого не знает, а в этой отрешенности от обычных дрязг и суеты — его верность науке. Ведь он так далек от всего такого — от всех этих интриг и подсиживаний на кафедре. Его считают настоящим ученым. И никто не знает, что он просто боится... Боится всех, как и в детстве.
До полпервого провозился с уборкой. Потом заглянул в холодильник: пусто — и пошел в гастроном.
Глаза ломило — снег был такой яркой белизны! Вьюжка стихла; родниковой чистоты воздух беззвучно звенел. Все кругом чуть-чуть дрожало в морозном воздухе. А Борисову было совсем не радостно, было знобко и даже чуть страшновато; не хотелось даже заходить ни в гастроном, ни в столовую.
В гастрономе, в колбасном отделе, шумела взбудораженная очередь.
— А чегой-то вы мужчине без очереди отпустили? — Да, да, вот только что...
— Ка-акому мужчине. Да если б я всем мужчинам без очереди отпускала, у меня бы...
Борисов поморщился и вышел на улицу.
Последнее время ему все казалось, что кто-то за ним следит. Нервы, что ли, пошаливают... Вот всегда так: стоит не выспаться — и лезет в голову всякая чушь.
Чья-то тень на снегу застыла как вкопанная прямо перед ним. Рядом остановилась девушка. Воскликнула «Ай!» и зашагала справа от Борисова. Идет, глядит на него круглым глазом, влажный от снега клок волос завешивает другой глаз; пальто на ней — покосился Борисов — вроде солдатской шинели. Вся какая-то дубоватая и глядит одним глазом нерешительно. Разумеется, Борисов ее узнал: та самая, что не так давно вломилась в его квартиру и он с таким трудом ее выставил.
— А я сегодня с десяти все торчала у вашего дома. Ничего даже не ела...
— Сочувствую, но ничем помочь не могу.
Он понял, что бояться ее нечего: безобидная чудачка. Во всяком случае, не из его студенток, таких дурочек там не встретишь.
— Вот отошла и все-таки встретила вас!
Он опять поглядел на нее. Странная. Взялась за козырек ушанки и надернула шапку низко на лоб. Смотрит упрямо под ноги, да еще улыбается. Теперь видны из-под ушанки ее длинный нос и толстые губы.
— Давно хочу поговорить с вами, ну вот просто так, по-человечески... О подруге своей, о Жанке... В тот раз ведь разговор не получился.
— Господи... — вздохнул Борисов.
— Понимаете, Жанна, она не такая, как все... Она, понимаете, живет в своем, придуманном мире... — Девушка загнула ухо своей шапки, стала его покусывать. — Она стихи...
— Да какое мне дело до вашей Жанны? — Борисов ускорил шаги.
— Она стихи пишет... играет на рояле... у них дома... такой старинный, знаете, рояль... клавесин такой... — Нина запыхалась, голос ее срывался. Еле поспевала за Борисовым.
«Что она, и впрямь дура, что ли?» — недоумевал Борисов.
Сбавив шаг, стал приглядываться к Нинке.
— Я спешу, вы понимаете. Мне в столовую надо. В сто-ло-вую, — повторил четко и раздельно, как человеку, плохо понимающему по-русски.
— А знаете, мне тоже туда, — обрадовалась Нина. — Хорошо, что напомнили. С утра ни маковой росинки, все мотаюсь, мотаюсь, дел по горло. — Она ладонью провела под горлом. — Вы, наверное, думаете: вот ненормальная, да?
— Угадали, — сказал Борисов. — Ну что ж, мы пришли.
Он остановился у входа в столовую, Нина встала тоже. Борисов помедлил и вошел. Нина не отставала. Пальто поспешно сдала вслед за Борисовым. Села вместе с ним за боковой столик. Борисов почти покорился, сидел не глядя, как аршин проглотил, гордо и неприязненно, небрежно слушал, не слушая... Лишь барабанил пальцами по кафелю столика, на котором красовалась только трубочка бумажных салфеток в граненом стакане. «Где же официантка? Обедающих мало, а ее все нет. Скорее, мне некогда», — говорил весь его вид.
В зале было тихо и душновато. Морозная свежесть схлынула быстрее с его лица, чем с юных Нинкиных щек, стало оно старым, сероватым, как оберточная бумага. Старое лицо в залысинах, волосинки — все врозь и как-то жалко липли к влажному лбу. Гордый вид Борисова как-то поблек, сидел просто усталый староватый человек... Уж красавцем его Нинка не назвала бы сейчас, как тогда, при первой встрече. Скорее она сама сияла красотой: еще румяная с морозу, вся в каплях на своих жестких как лошадиная челка рыжих патлах, и на ресницах, и под носом; и даже, казалось, сами зрачки ее глаз — две сияющие капли.
Гордость, надменность Борисова сами собой улетучились. Сидел напротив девушки, понуро слушал ее болтовню — а Нинка обрадовалась, что Борисов слушает, торопилась взахлеб все-про все ему выложить. Слушал уже почти с интересом и физически сам себя стыдился, стыдливо чувствовал, какой он вялый, дряхлый, серый рядом с такой свежестью и юной силой, излучаемой Ниной.
Подошла официантка, и он встрепенулся от неожиданности: «Ах да, да, бульон, пожалуйста, а на второе...» Он уже забыл о своем нетерпении. Да и уходить не хотелось отсюда; сидел бы так, вытянув сладко, расслабленно ноги под столом, свои длинные ноги в холодных ботинках, чуя, как тало, тепло отходят в них смерзшиеся пальцы... Сидел бы и слушал славную чудачку. О чем она? Без труда понял он ее дела и, главное, как-то сразу, легко поверил ей — о том, что они с Жанной школьные подруги, об этой Жанне... Больница, Войтек; как плохо, когда у парня две родины, куда ему податься, ведь толком не знает ни того, ни другого языка («да, да, я это хорошо представляю!» — Борисов сочувственно кивал); куда смотрели его родители, черт побери, о себе лишь думают, не о сыне... и еще многое другое. Нинка, увлекшись, не глядя проглотила свой суп, близко придвинулась к Борисову...
Столовая наполнялась людьми, и вокруг столика, где сидела перед давно уже пустыми тарелками странная пара — донкихотской худобы интеллигентный дядя и сияющая своей гривой и глазами носатая девчонка — уже сплошь были обедающие. Кое-кто уже поглядывал на них, но эти двое не замечали никого.
Нинку окликнул Войтек. Он загромождал собой вход в зал. В пухлой куртке, в собачьем малахае, где дотаивали снежные хлопья, он стоял столбом, мерно помахивая Нинке издали ладонью. Дружелюбно, важно, как с трапа самолета прибывший важный гость. Нинка кивнула, махнула в ответ: мол, занята, жди, скоро выйду... Черт, она и забыла совсем о встрече с Войтеком. Сказала Борисову: «Вот он, Войтек... тот самый...» Мелькнула мысль, не попросить ли Борисова тут же, по-свойски, помочь Войтеку поступить в институт. Ну хоть ориентировать на что-то, направить... Но поняла, что так, сразу — неудобно, это она успеет потом. А пока надо бы самой кое о чем спросить Борисова. Хотя бы прощупать, как он там, в своей берлоге... один... Что с ним, почему такой несчастный? «Лови момент, Нинка, он вроде поддается», — подстегивала сама себя.
