Нюра Шевайтийская поворачивается, отрываясь от окна. Помолчи. Какой ОН тебе сейчас родной брат…
И все тоже отходят, опять на своих местах рассаживаются.
Иван Авдеенок, обращаясь к Григорию Шевайтийскому. А ты как думал? Неровные люди на свете.
Григорий Шевайтийский. Я крепче собаки. Как дали плеткой по голове, а я и не охнул. — Показывает шрам на лбу.
Вваливается Клава. Она совсем пьяная, смеется.
Клава. Меня шавулисты разували, расстегали. Смеется. А и не срамно. К НЕМУ повели… Сладко распевая. А тепло-то у него, как в баеньке. И птички под потолком — чиу-чиу-чиу. И такая на меня благость нашла. Бросилась ему в ножки. Падает на колени, кричит. Что ж, мне в остатную-то жизнь и погулять нельзя?! А ОН мне и говорит: «Не то мне, девушка, надобно, что в тебе есть. А то мне надобно, что в тебе плачет».
Нюра Шевайтийская. Говорят, быдто ступает ОН по коврам, и ходит-то там, где хочет, — и стенка не стенка — прям через стенку шагает.
Клава. Утроба моя разобиделась. Утроба моя трясется. А ОН ручку на голову мне положил, я и забылась. Так все и поплыло. Птички поют. Думаю: где это я? В какую сторону зашла? И легко-то мне, как былинке в саду.
Затарахтело Радио. Все замерли. Слышится грохот солдатских сапог, немецкая песня.
Иван Авдеенок. Маршево поют.
Еремей Лысов. А как же? Для солдата песня первей всего. Немцы, как гусь, ногу вытягивают. И мы тоже — выше ногу, тверже шаг, чтоб удар был. Если на строевой.
Иван Авдеенок. А ты, что ли, ратником ходил?
Еремей Лысов не отвечает, сморкается, зажав сначала одну ноздрю, а потом другую.
Радио (немецкий голос). Внимание, внимание, будем давать важное сообщение.
Затарахтело радио, закашляло.
Радио. Время — 17 ч. 35 м. Мы думаем о вас, скорбим и не забываем. Скоро будем давать важное сообщение.
Опять все замерли. Радио замолчало. Еще подождали немного. Клава поднялась, забилась в угол.
Еремей Лысов. Чего-то нынче долго не начинают.
Иван Авдеенок. Говорят, быдто ОН грехи все наши на себя взял.
Федосей Авдеенок. Добро, коли так.
Семен Ребятников. Значит, точно — с Богом равняется.
Нюра Шевайтийская. Как же ОН через стенку?..
Раздается детский плач.
Васта Трубкина вскрикивает. Ой-ёй-ёй! Детки где мои?! На улице-то ветрено. Вам бы скоряя в тепло, витое гнездышко.
К Васте подходит Нюра Шевайтийская, успокаивает.
Михаил Суков, нараспев, глухо, точно в колокол, гудит. Ты, Васта, позабудь.
Федосей и Иван Авдеенки. Позабудь!
Семен Ребятников запевает. Откатись, чужа дорога-а… Эх!
Григорий Шевайтийский подхватывает. Круглоскатно откатись!.. Эх!
Васта Трубкина рассказывает быстро, боясь, что ее перебьют. Я выглянула из окошечка. Гляжу, идет от большака шавулист и с ним Зубров. И прямо ко мне шагают, к домику моему. У меня все отнялось. А Зубров говорит: «Не бойся, Васта. Тебе две овечки назначены, посылай детей в Айду, за Парыгу. Овечек брать. Овечки тебе назначены».
Еремей Лысов, обращаясь к Михаилу Сукову. Ты что, нынче парсюка резал?
Михаил Суков. Заставили.
Клава. Васта, ОН тебя любить хочет. Смеется. Я ЕМУ не сладка… — а-а! Утроба моя неутолимая — не сладка.
Васта Трубкина. А от меня Зубров к Агурке пошли. Я, к Агурке забежавши, говорю: «Возьми моих ребят, идите. Будто во дворе за Парыгой скота держат». Она свою девочку взявши и моих Гришеньку с Валечкой. Отрезала им хлеба и по три картофелины. Господи, схорони, думаю. А на второй день — нет наших детей.
Нюра Шевайтийская. Что ты, дура, наделала? Чего натворила? Кому поверила? Кому?!
Васта Трубкина. Поверила. Своих детей нет — и этих нету. В лесу в ямке лежат. У Гришечки головка промнута. Валечка за волосы к березе привязана показнена. А девочку Агуркину — штыком кололи. Сквозь мать, сквозь Агурку, штыком девочку доставали. О-о-о! Христа распинали — их распинали…
Семен Ребятников. Головушка горькая.
Иван Авдеенок. Партизаны, что ли? На партизанов грешат.
Михаил Суков. Да, держи. Жиганы немецкие, шавулисты, вот что.
Клава. Если свету конец, я говорю ЕМУ: «Погляди на меня. Погляди!» Нет. Ему Васта… к ней ОН тянется.
Семен Ребятников. Что день — наезжают и трясут. Намудровали над нашей деревней, ох и намудровали.
Нюра Шевайтийская. Одна дорожка от нас — и та заросла мелким березничком. Нету нам ходу.
Васта Трубкина. Онемели в доме все четыре мои угольника. И слез нет. Все так и высушило.
Михаил Суков запевает тихонечко.
Э-э-э-э-эх! О-о-о-о-о-о-о! Эх!
Э-э-э-э-э-э-э-э-эх!
Ох-хо! О-о-о-о-о-о-о! Ох-о-о! О-о!
Раздается детский крик, не плач, а крик.
Нюра Шевайтийская. Ваня, что ль, зовет?
Васта Трубкина. Ванечка. Я ему под стенку ямку вырыла. Постелила и положила. Овшивел чегой-то. Я сверху овечку поставила. Открою ему доску, переодену, потрясу одежу… Уж недельку как лежит.
Нюра Шевайтийская. И чегой-то на тебя так?
Васта Трубкина. Ой, не говори, как пристегнуло меня горе! О-о!
Еремей Лысов. Ты бы, Васта, собиралась. Как звали — чего медлишь? А то, гляди, ОН сам привалит — хуже будет.
Клава запевает. И даже притоптывает:
Пойду-выйду на крылечко-о!
Взвеселись, мое сердечко, — ох!
Семен Ребятников. Иди, девка, взворохнись. Дивно будет. Да, Вастушка, собирайся. Может, укроет нас, воззовет к Богу Всевышнему.
Васта Трубкина. Сейчас, сейчас… душно мне. Посреди родного дома, а не вздохну. Уходит за перегородку.
Клава, поднявшись, идет на середину. Ишь, полетела. Небось, охота перышки-то распутлять.
Семен Ребятников. Помолчи, Клавка, не смущай народ. Поднакатишься так и до желтого песочку.
Клава. Сам, старик, молчи. Я хоть пьяная, да знаю. И все вы знаете. Знаете ведь. А боитесь сказать. А ты думал меня желтым песком стращать, да? Бросается к Михаилу Сукову. Скажи, Миша, ведь знаешь?! Знаешь!
Михаил Суков. Ну, ушам знаю, а глазам не видел.
Клава. Всем вам стрехнуться охота.
Нюра Шевайтийская. Ох, Клавка, нету тебе покою. На тебя и глядеть грех.
Клава кидается к Нюре. А чего мне молчать? Чего мягко стлать, когда не с кем спать?! Васта, думаешь, святая? Куда глаза-то уводишь? Она с ним давно хороводит. Кричит. И при Минке, что… не знали?! Извратилась святая. А я-то грешная. Он ее еще обрюхатит…
Семен Ребятников. Чего намелила? Жернова тяжелые чего крутить? Зачем языком жечь бреховину?
Клава. Да все вы знаете. Кричит. При Минке, при Минке…
Семен Ребятников. Не мели… чего не было — того не было!
Клава хохочет. Ты пень, пень безглазый.
Семен Ребятников. Господи Иисусе, помилуй.
Клава. Ах ты старый! Смеется. Помолись, может, и полегчает. Только кому мне молиться? Ты скажи, кому молиться? Может, и я помолюсь. Да тут малость заартачка выйдет. Я молодость свою по работе распихала. Я еще когда девичилась, так день-ночь — с коровами. Наломаешься и уснешь с коровами вместе. Ныне-то война. Война припустилась бодать, а мне и не боязно. Что немцы, что шавулисты — неужто они по-другому исделаны? Мое дело еще молодое. Я и клевер в голодуху ела, а теперь-то охота шоколаду. Чего, старик, головой качашь?
Семен Ребятников. Мое дело — сторона. Соленое поешь и чай попьешь.
Клава. Вы все как тараканы по углам. А я — вот она. Вам платить — чем? А у меня вона, вся плата со мной. Иди, иди, немец. Я вьюнком вкруг березки обовьюсь, черны зернышки осыплю.
За стенкой слышатся собачий лай, выстрелы. Визг умирающей собаки. Шум. В избе все замерли.
Семен Ребятников. Чего это?
Иван Авдеенок. Хэ! Опять полицаи, что ли? Глянь, братаня, ты у двери. Как бы худо не было.
Федосей Авдеенок. Чего глядеть. Все одно — придут, дак увидим.
Михаил Суков встает. Ну, мне больше всех надо. Выходит. Все ждут. Издалека слышится музыка. Михаил Суков возвращается, молча садится.
