— Ну, здравствуй, — сказала Елка.
Судя по тону, она пришла окончательно выяснить отношения. Это заставило Петяшу подумать, что об облегчении говорить пока рановато. Преждевременно, дорогие товарищи…
Димыч, вероятно, почувствовал, что такое творится под черепушкою друга, и взял инициативу в свои руки:
— Привет, Еленища! Кофе хочешь?
Не отрывая взгляда от Петяши, Елка отрицательно помотала головой.
— Тогда вы, ребята, убирайтесь-ка беседовать в комнату. А я тут пока поразмыслю на воле, без помех.
Секунду помедлив, Елка, видимо, согласилась, что кто-либо третий для выяснения отношений бесполезен, да и вообще, ни в чем не виноват, и, в знак согласия наклонив голову, пошла в комнату.
Петяша, тяжело поднявшись на ноги, потащился следом.
Пока он тихонько — издавать громкие звуки почему-то казалось неприятным — прикрывал за собою дверь, Елка привычно стряхнула с ног туфельки, забралась на тахту, зябко обхватила руками поджатые к подбородку колени и повела плечами, словно пытаясь для пущего сугреву свести их вместе. Глаза ее сделались большими-большими и заблестели так, точно на них вот-вот навернутся слезы.
Словом, от той суровой непреклонности, с какою вошла она в квартиру, не осталось и следа.
Петяша, привалившись спиною к двери, смотрел на нее и молчал — не знал, с чего начать разговор.
О чем, собственно, говорить-то? Никогда прежде, даже в шутку, не поднимали они вопросов ревности. Как-то так исторически сложилось. Если Елка, увидев лишь, как он, Петяша, держит другую, постороннюю женщину за руку, возмутилась и ушла, ни слова не говоря, значит, ей-то ревность была совсем не чужда!
Э-эх, блллин, хреново-то как… что ж делать?
Расставаться с Елкой не хотелось ужасно. А она, по всему судя, как раз пришла сказать о том, что больше не желает его видеть, выложить на стол ключи от его квартиры, развернуться и уйти.
Только…
Отчего же, поздно-то так? Как же она обратно поедет?
Словно почувствовав мысленный его вопрос, Елка слегка шевельнулась.
— Я останусь у тебя, — заговорила она. — По крайней мере, до завтра. А там, если не прогонишь…
Вот-те на!
Петяша не знал, что и отвечать. Как понимать это? Как реагировать-то, в конце концов?!
Услышанное слишком уж соответствовало его желаниям. И именно потому, пугало.
— Мне плевать, что там у тебя и с кем, — через прерывистый всхлип, мигом сбросив непрошибаемое, напоказ, спокойствие, продолжала Елка. — Я люблю тебя. Я знаю, что ты меня любишь. И решила… пусть даже надо делить тебя с кем-то; все равно буду с тобой. Если она тебе понравилась, то, наверное, не заслуживает неприязни…
Она снова всхлипнула и на миг спрятала лицо в ладонях. Теперь ее, по всему судя, следовало бы обнять, прижать к себе, приласкать, успокоить…
Однако Петяша никак не мог заставить себя сбросить оцепенение. Видя это, Елка подняла мокрое от слез лицо, вскинулась, словно развернувшаяся пружина, с тахты и крепко прижалась к нему.
— Не отпущу… — выдохнула она.
Это помогло. Руки Петяшины словно бы сами собой поднялись, ладони его легли на Елкины лопатки, чуть острящиеся под тонким, гладким шелком блузки медленно скользнули вниз. Там, внизу ткань оказалась чуть толще, обрела легкую шероховатость. Округлые, упругие полушария под нею, как раз уместившиеся в ладонях, дрогнули, и от этого где-то в нижней части живота появилось знакомое ощущение тяжелого, туманящего мысли, кружащего голову тепла. Петяшины руки еще крепче — чтобы как следует почувствовала его, набухший, рвущийся на свободу — прижали к себе Елку. Пальцы пробежали по знакомой ложбинке под юбкою, пустились еще ниже, нащупали юбкин край, приподняли его, проникли внутрь, меж горячих, слегка бархатистых бедер, и уж там снова устремились кверху, пока не добрались до совсем тоненькой полоски материи.
Щека Елки, прижатая к щеке Петяши, налилась жаром. Она чуть раздвинула ноги; трусики под нежно постукивавшими, щекотавшими, перебиравшими пробившиеся сквозь ажурную ткань волоски, пальцами Петяши сделались влажны.
Тогда Петяшины руки медленно поднялись выше, поднимая за собою юбку, сильно оглаживая такой стройный, до помрачения рассудка соблазнительный зад, немного отстранили его обладательницу и нежно, едва ощутимым касанием, описали два полукружья вокруг ее талии. Пальцы нащупали резинку трусиков, руки на миг замерли… и резко рванули.
Ткань с треском разошлась.
Елка испустила короткий стон, а тонкие пальцы ее, только что еще впивавшиеся в Петяшины плечи, уже расстегивали «молнию» на его брюках.
Почуяв свободу, он устремился наружу. На миг Елка сильно сжала его рукою, снова — на сей раз долго, протяжно — застонав, тут же отпустила и начала опускаться на колени. Петяшины руки, повинуясь некоему наитию, через голову сдернули с нее юбку. Едва выпутавшись из сего необходимого, но в данном положении совершенно неуместного предмета одежды, Елка жадно, однако ж сдерживая нетерпение, приникла губами к самому его кончику.
Под черепушкой Петяшиной — словно бы что-то взорвалось, бесшумно, однако мощно, пустив по ветру все до единой мысли и завесив глаза густой багровой пеленой. Но руки и сами знали свое дело прекрасно: они резко, почти грубо стиснули Елкины плечи, рывком — прежде, чем наслаждение вот так быстро закончится — вздернули ее на ноги, с треском сорвали с желанного ее тела блузку, под которой не оказалось уже ничего, и, в два-три рывка освободив от одежды своего хозяина, снова сжали в объятьях горячее обнаженное тело любимой.
Елка, в свою очередь крепко обвив руками Петяшину шею, изо всех сил прижалась к нему, и Петяша почувствовал, как ноги ее обхватывают его талию.
— Погоди… — последним усилием воли прохрипел он. — Резинок ведь нету…
— Не нужно, — сквозь прерывистое дыхание отвечала Елка, — я спиральку сегодня поставила…
Как ни краток был этот разговор, он все же рассеял туман в голове. Теперь все тело Петяшино — словно бы наполнилось кристально-ясным пронзительным жаром. Стиснув ладонями Елкины бедра, он чуть приподнял ее, нащупал губами ее губы, крепко закусил их, опять заставив Елку застонать, и он, тут же безошибочно отыскав предмет своих стремлений, вонзился во влажное, обволакивающее, жаркое…
Колени Петяшины подогнулись. Еще сильнее прижимая к себе Елку, он рухнул на жалобно взвывшую пружинами тахту.
И тогда мир прекратил существовать. Не осталось ровно ничего — только губы под Петяшиными губами, долгий стон, яростное движенье навстречу Елке, да еще бешеный стук сердца.
Димычу, оставшемуся на кухне, несмотря на высказанное намерение поразмыслить, оказалось не до размышлений. Известного рода звуки из комнаты давали понять, что все в порядке — пациенты таки помирились, но вместе с тем и будили определенного рода желания. Столь же интенсивные, сколь и неуместные в данный момент, мать иху конем…
Что бы там ни полагал Петяша в простоте своей (или, может, деликатности, которая, случается, выходит куда как хуже простоты), Димыч вовсе не был обделен природою влечением к женщинам и не страдал излишней застенчивостью на предмет появления со своими подругами в обществе. Просто-напросто, с женщинами ему, несмотря на все его внешние и внутренние достоинства, не везло.
Катастрофически не везло.
Поначалу, лет эдак в четырнадцать-пятнадцать, когда интерес к противоположному полу только-только просыпался, понравившиеся ему ровесницы, понятно дело, неизменно предпочитали кого-нибудь постарше и поопытнее. Закономерности и естественности такого оборота Димыч, несмотря на то, что парнишкой рос неглупым, вовремя понять не сумел. Вместо этого он заподозрил в себе какой-то фатальный недостаток, незаметный для него самого, зато с первого же взгляда бросающийся в глаза всем окружающим.
Подобные умонастроения — всякому известно — ни хрена не способствуют развитию уверенности в себе. Говорят, что частенько и на психике очень погано сказываются. Если прибавить сюда еще повальный петербургский жилищный кризис, картина выходит уж совершенно мрачной: это ж подумать только, какими мучениями сопровождается вступление в половую жизнь для большинства петербургских подростков! Лестницы, подвалы и чердаки до обидного мало приспособлены для романтических свиданий. Особенно зимой.
Явный недосмотр со стороны родителей, школы и городской администрации.
Короче говоря, до самых аж двадцати шести лет Димычу лишь раз доводилось спать с женщиной, если только какой-нибудь час, проведенный со случайной, из какой-то прихоти соблазнившей его тридцатилетней особой позволительно обозначить словом «спать». Дело, вдобавок, было на природе (то бишь, в кустах возле безлюдного по вечернему времени санаторского пляжа), а посему не стоит и заикаться о том, что впечатления после этого опыта остались самые мерзопакостные. И дама попалась не первой — даже не второй! — свежести, не шибко умелая и не отличавшаяся чистоплотностью, и комары всю жопу съели чуть не до костей…
