– Зачем тебе этот подсвечник? Наш интерьер вовсе не располагает к подсвечникам. И сколько, скажи на милость, он стоит? Всю твою зарплату? Уж лучше бы мне отдала, я бы нашёл ей более рациональное применение. Зачем ты зажигаешь свечу? Тебе что, темно?
«Да уж. Не потому, что от тебя светло,[51] а потому, что с тобой не надо свечки, если светло. Не потому, что я тебя люблю, а потому, что мне ровным слоем темно со всеми. Мудак».
Настина зарплата совсем невелика – как раз хватило на этот подсвечник «под старину». И, как ей кажется, это и есть самое рациональное применение этой смехотворной суммы. Её вообще не располагает весь этот дурацкий интерьер, в «лучших» традициях моряцких жён, чтобы «богато» и в баре чтобы непременно иностранные сигареты «для гостей». Самим и «Космос» можно покурить. Она, может, купила этот подсвечник, чтобы не взбеситься в этих «марусиных поясочках» – модной кафельной плитке. И в этой «югославской кухне». Да лучше бы тут стоял обычный струганый сосновый стол, как у бабушки поволжской. А на столе – оплывающая на бронзовый подсвечник толстая свеча. И древний мощный дубовый буфет, как у бабушки черноморской. Всё тут ненастоящее – эта плитка, эта «югославская кухня», свинченная игрушечными шурупиками из хлипких панелек; это расписание жизни по самую могилу: работа – диван – пиво – гости – ресторан – экономия на колготах – ординатор – кандидатская – старший ординатор – заведующий – дом – докторская – дети – внуки – могила на Таировском кладбище где-нибудь невдалеке от центральной аллеи. И самый ненастоящий среди всего этого ненастоящего – Игорь! На людях он сноб, подражатель. Наедине со своей мебелью он становится настоящим – пустым и гулким, как двор-колодец промозглой зимней ночью. Видимо, Настя уже тоже мебель. Встроенная в эту гулкую пустоту фальшивая югославская мебель.
– Если я умру, завещаю кремировать меня, как Константин Симонов завещал. А прах развей над рестораном «Дежавю».
– Зачем?
Похоже, это его любимый вопрос. Самый дурацкий вопрос на свете: «Зачем?»
– Как зачем?! Ты что, плохо учился в школе и незнаком с биографией замечательного военного журналиста, поэта и писателя Константина Симонова? «Жди меня, и я вернусь…» Никаких ассоциаций? – издевательским тоном вопрошает Настя.
– Не до такой степени. Так зачем он завещал его кремировать и прах развеять над… Над чем там Симонов завещал развеять?
– О господи, – бормочет Настя себе под нос. – Затем, чтобы жёны и любовницы на могиле не дрались, вот зачем. А бегали по полям под Могилёвом,[52] физкультурой занимались, – громко и ехидно просвещает она будущего муженька.
Общемедицинские и узкоспециальные знания у него – не подкопаешься. Общее же образование, то, что в её прежде большой семье слегка насмешливо, чтобы скрыть неистовство истинного уважения, называлось «искусством и культурой, в особенности – литературой», хромает на все четыре ноги. Хемингуэй у него идёт под грифом «я тоже так могу», но что-то, сколько Настя ни просила, так и не смог. «Некогда и лень», вот так-то оказывается! От второго абзаца Ремарка он погружается в глубокий сон, а Игорь и поэзия – вещи несовместимые до анафилактического шока. Кажется, кроме школьного ремейка на Тараса Григорьевича Шевченко «Як умру, то поховайте, в жопу пороху напхайтэ, пидпаляйтэ та й тикайтэ!»,[53] он больше рифмованных строк и не знает. А, нет! Ещё и нетленное: «Посмотри на Дюка с люка – он покажет хуй, подлюка!» Пир духа. Причём одним словом. Довлатов? Кто такой Довлатов? Тот здоровый армянин из гастрохирургии? Спасибо, вот и поговорили. И ведь какое делает понимающе знающее лицо, когда я во хмелю цитирую километрами эдак к месту. Сноб! Сноб! Сноб!!! Хитрый беспородный подражатель! То ли дело энциклопедически образованный Шурик. Или даже этот «московский гость» с розами, который шпарит «Фауста» наизусть. Эх! «Забудь! – уговаривает себя Настя. – Зато с этим тебя ждёт спокойная обеспеченная правильная жизнь, поняла?!»
Свадебное платье они идут покупать с его мамой. Туфли они идут покупать с его мамой. Кольца они идут покупать с его мамой.
– Зачем нам твоя мама, это же будет наша свадьба?!
– Во-первых, если она хочет, я не буду её обижать и скандалить из-за ерунды.
– Ты так долго ждал, ты пересидел все мои романы, а теперь называешь нашу свадьбу ерундой?! – восклицает Настя.
– Я называю ерундой платье, туфли и кольца. И не надо так часто вспоминать о твоих романах. Я стараюсь забыть, конечно, но мне не очень приятно, что моя будущая жена переспала с целым полком. А во-вторых, если она пойдёт с нами, так и денег подкинет. У нас лишних нет.
– На самом деле, милый, ты слишком преувеличиваешь мои «военные» заслуги. Даже взвода не наберётся. Но, что правда, каждый из них по сравнению с тобой, обычным «пехотинцем», в иных делах был просто «спецназовцем» широкого профиля. – Настя закуривает сигарету в комнате и затем уходит, хлопнув дверью. Сперва на кухню, затем – прогуляться по улице и зайти в ближайший бар, а после – и навестить кое-кого из «взвода».
После он неделю пьёт не пиво, падает ей в ноги и просит прощения и обещает больше никогда-никогда.
– То есть навсегда? – усмехается Настя.
– Что? – не понимает он.
– «Никогда» – это фактически синоним «навсегда». А «навсегда» для меня фатальное слово. Долго объяснять. Ты не поймёшь.
– Ну да, ты же у нас самая понятливая и умная! – ехидничает он, сообразив, что сегодня она точно не уйдёт. – У нас свадьба меньше, чем через месяц. Я могу понять твою нервозность, прости меня, я больше нико… просто не буду напоминать тебе ни о чём таком, сама знаешь о ком.
– Вот уж очень одолжишь. Я бы сама и не вспоминала, но ты не даёшь забыть. Слушай, всё хочу понять: ты меня действительно так любишь, или я для тебя хорошая вывеска, м? Эдакая «статусная» штучка, которую не стыдно вывести в люди, умная, красивая, язык подвешен на все случаи жизни.
– Конечно, люблю. Ты говоришь глупости. Ждал бы я тебя столько и терпел бы всё то, что ты вытворяла и вытворяешь, если бы я тебя не любил.
– Но странною любовью. Может, ты мазохист?
– А ты меня любишь? – вдруг срывается он, такой флегматичный обычно, на крик.
– Нет. Ты для меня более-менее подходящий супруг из того, что имеется, – отвечает Настя.
– Всё твои шуточки! – он успокаивается.
«Ну вот. А ведь я была серьёзна, как никогда», – горько усмехается про себя Настя.
Игорь больше уже не дарит Насте цветы, как дарил, когда романы у неё были не с ним. Ну и слава богу, между прочим, что не дарит. Потому что благоухающая сирень, которую срывает Вадим около монастыря; или даже те чайные розы, совсем-совсем без целлофана, прилетающие к ней на самолёте из столицы когда-то всеобщей русской родины в сопровождении стареющего женатого психопата; а особенно – ирисы или «петушки», которые по одному всегда прихватывает на встречу с ней Шурик, – Насте куда милее этих официальных, как у всех, букетов гербер, похожих на культивированные бессмертники, и протокольных голландских роз без запаха, в огромных шуршащих юбках. Полчаса возни, полное мусорное ведро бумажных бантиков, поддерживающих каркас проволочек и деревянных палочек-распорок, и в вазе – три жалких своей ненатуральностью безжизненных цветочка. Точь-в-точь таких, как и сам этот Игорь. Каким он оказался сразу после того, как она согласилась выйти за него замуж и переехала в квартиру, купленную для него родителями «до свадьбы». На всякий случай. Чтобы Настя права не имела, если вдруг что.
Насте вовсе не хочется иметь право ни на что. Особенно на Игоря с диваном и пивом в обрамлении «марусиных поясочков».
Но мама – её родная мама – говорит Насте, что она идиотка. Чего ей ещё надо? Врач. Своя квартира. Реалист, в отличие от витающей в облаках, эмоциональной импульсивной Насти, готовой жизнь спустить первому встречному мужику под передний «хвост».
– Знаешь, я бы с большим удовольствием вышла замуж за Шурика, – говорит Настя маме.
– И что ты с ним будешь делать?! – возмущается мама. – Он же два института бросил!
– Три… – автоматически поправляет Настя.
– Тем более! Сейчас вообще без работы, откуда только деньги на гулянки берёт?
– Он неделю только без работы. Шурик весь год мотался проводником в какие-то очень дальние железнодорожные рейсы и всё время что-то покупал-продавал. Очень неплохо заработал. Маме шубу и сапоги купил. Сестре куртку и ботинки купил. И мне кольцо с изумрудом, между прочим, купил.
– Ой, только не надо посвящать меня в детали своего блядства! – восклицает мама.
– Мама, я не посвящаю тебя в детали. Я тебе рассказываю, откуда у меня кольцо с изумрудом за приличную сумму с достойным количеством нулей, о которых ты когда-то так грустила. Можно даже сказать, что именно ты внушила мне разговорами, невольным слушателем которых я была с малолетства, что изумруды – это стигма счастья, – не упускает случая куснуть маму Настя. – И, в конце концов, у кого мне ещё спросить совета? Ты же так мечтала когда-то, что советы просить я буду именно у тебя, а не у дедушки, бабушек и подруг. А теперь, что я ни скажу, – это оказывается «деталями блядства».
