У мамы пересыхают слёзы, и она со злостью принимается обсуждать новую вкусную тему. «Богема» с её бриллиантами далеко. Уже давно родственники не ездят друг к другу в гости и не собираются каждое лето хоть ненадолго в доме бабушки-шофёра за струганым тяжёлым столом из цельной сосновой доски. Потому что они теперь друг другу не родственники, а иностранцы. Дети выросли. Взрослые постарели. Жизнь сложнее и скучнее посиделок за вечерним иван-чаем под засушенными пучками зверобоя. Но, чтобы стало веселее, всегда можно найти того, кому незаслуженно лучше где-нибудь рядом. Не за границами стран и времён.
– Вот ведь, приехали из глухой деревни с одним чемоданом на двоих. Ни кожи ни рожи, ни высшего образования не было, а живут в сто раз лучше нас. Вот что значит мужик! Одна я себе урода нашла! – Мама присаживается на любимую тему и забывает на время о Насте. Пользуясь тем, что родители в миллионный раз отбивают степ на костях давно похороненной любви и более-менее вменяемых супружеских отношений, она тихонько проскальзывает в свою комнату.
«Почему они не развелись? Ах, ну да. Из-за меня. «У нас же ребёнок!» Жеребёнок. – Настя хихикает про себя. – Но теперь-то чего не разводятся, когда я уже, можно сказать, давно кобыла? Если уже не лошадь…» – грустно додумывает она и быстро засыпает. Потому что три операции за ночь в ургентном[54] оперблоке «травмы» – это гораздо утомительнее любого самого толстого и проворного хера.
У Игоря, кстати, и там не отлично. Вполне симпатично неотличимо, и он даже может постараться, но то ли размер действительно имеет значение, то ли значения не имеет сам Игорь. Но платье, туфли и кольца куплены, и Настя какого-то хера делает в этой украинской деревушке где-то на границе Винницкой и Хмельницкой областей. Что она тут делает? Собирает с бабой Марусей белые грибы. Это конкретно сейчас. А что она вообще тут делает? Знакомится с роднёй? Родня тут мама не горюй, что называется. Совсем не похожа родня Игоря на некогда многочисленную, нынче же большей частью умершую или оказавшуюся за границей с двумя таможенными рейдами – с этой и с той, прежде такой обоюдорусской стороны, Настину семью, полную когда-то аристократов духа, учёных-физиков, филологов и геологов. Семью, где даже шофёр Марбумкомбината пишет картины маслом, а сибирский лесник поёт арию Мефистофеля не хуже Шаляпина.
Папа-инженер – «голодранец» каждый год везёт бабушке-шофёру коробки с маленькими тюбиками цветного масла, которые он покупает «с отпускных» в магазине «Учебные пособия» на улице Карла Маркса, и мама снова и снова ругается с ним, что деньгам есть лучшее применение, например Насте ботинки купить. Насте совсем не нужны ботинки, особенно такие страшные, как стоят на полках в «Детском мире» недалеко от Оперного. Потому что прямого поезда от её города до Казани нет, и они с папой обязательно поедут через Москву. Где дня два погостят в Кунцево, и брат черноморской бабушки обязательно поведёт её в огромный ГУМ или в так же, как и в родном городе называемый, но вовсе не такой «Детский мир», который не так уж и далеко от Большого, где они с ним будут стоять в длиннющей очереди и обязательно купят и красивые ботинки, и даже школьную форму на следующий год, и много всего другого. Брат черноморской бабушки за время длиннющей очереди много раз даёт Насте мелочь на вкусное мороженое.
В Настином городе такого мороженого нет. Нет-нет, там есть другое мороженое, тоже очень вкусное. Например, крем-брюле в кафе на улице Ленина или «Ленинградский» пломбир за двадцать восемь копеек, который Настя всегда покупает, когда ходит за хлебом в булочную на Советской Армии, в ту, что напротив гастронома «Темп». Сперва Настя обязательно идёт в гастроном «Темп», где покупает килограммовый коричневый бумажный пакет сахара. Все, когда идут за хлебом в булочную, всегда заходят в «Темп» и покупают килограммовый коричневый бумажный пакет сахара. Потому что сахар продают по килограмму в одни руки, а его к лету надо накопить немало, этого сахара, – по килограмму в коричневом бумажном пакете. Потому что летом мама «открывает консервную фабрику». Она «крутит» клубнику – «пятиминутку» в литровые бутыли. «Крутит» компот из клубники в трёхлитровые бутыли. Жёлтую черешню «от ацетона», компот из розовой черешни, компот из красной черешни, компот из чёрной черешни. Компот из абрикосов. Варенье из абрикосов. «Пятиминутка» из абрикосов. Компот из вишни. Варенье из вишни, вкусное уже сейчас пенками, которые снимают с вздуваемой большими редкими пузырями поверхности медного таза. Варенье из айвы, которое мама варит во много раз больше, чем клубнику, черешню, вишню и абрикосы. Потому что варенье из айвы у мамы похоже на цукаты с торта, и мама разрешает съедать всё прямо из таза. С чаем. За похвалы. Когда мама варит варенье из айвы, она становится очень добрая. Настя и папа хвалят её за любое варенье, но другим похвалам мама так не радуется. Наверное, потому что варенье из айвы у мамы по-настоящему, по-честному самое хвалебное. Жаль, что она не варит варенье из айвы круглый год. Когда мама варит персиковое варенье, она становится очень злая. Потому что у неё не получается, как у бабушки. А варенье из крыжовника мама уже не варит никогда. Потому что с ним надо «возиться». И всё равно «так» не получится. Мама несколько раз «возилась», и тогда Настя сидела в своей комнате как мышь. Теперь мама даже и не берётся, потому что, чтобы варить такое сложное варенье из крыжовника, надо «быть такой, как мама» – говорит Настина мама о черноморской бабушке.
– Какой надо быть, мама? – спрашивает Настя.
– Такой. Чтобы варить царское варенье, надо быть королевой. Величественной, спокойной, не боящейся никого и ничего, никому не завидующей, никого не осуждающей, ни о чем бессмысленно, бесконечно не сожалеющей, даже о смерти матери и братьев, расстрелянных на глазах у отца. О страшном конце русского отца, заколотого штыками не врагами на поле брани, а посреди бескрайних русских просторов русскими же. О племенных скаковых лошадях, национализированных серпом и погибших в этой страшной молотильне. О крушении Российской империи и всего, что она знала и любила. Надо быть просто Леди, Скачущей на Своей Лошади, обнажённой сквозь толпу. Уверенной в себе и сохраняющей спокойствие даже все двадцать дней теплушки, набитой испарениями, испражнениями и смертью. Особой аристократической крови, без колебаний идущей по своему и только своему пути. Пути своего сердца. Если быть такой, вот тогда ты сваришь своё царское варенье, – говорит мама Насте и вздыхает.
В такие моменты Настя очень любит маму, хотя и не очень понимает, о чём та говорит. Как не понимала, почему при её черноморской бабушке плохие становились хорошими, а злые – добрыми. И даже совсем-совсем невзрачные – вдруг яркими, талантливыми и красивыми. Даже питерская Светка, совершенно неожиданно умеющая при Настиной черноморской бабушке петь романсы красивым контральто, а не визжать противным писклявым голосом. Мама, когда говорит такое, похожа на умную девочку или добрую бабушку. Но мама очень быстро проживает такие редкие моменты и, возвращаясь в свою постоянную реальность взрослой женщины, живущей в без пяти минут коммунизме, кричит на них с папой:
– Сахара почти не осталось! Идите за сахаром!
И Настя с папой идут за сахаром. Сперва они идут в гастроном «Темп» и покупают там два килограмма сахара в килограммовых коричневых бумажных пакетах. Потом они идут в гастроном без названия на Карла Маркса, угол Чкалова и покупают там два килограмма «рассыпного» сахара, который презрительная продавщица насыпает им в бумажный кулёк, лежащий прямо на весах. Насыпает, а потом, потряхивая алюминиевым совочком, подсыпает-отбирает, чтобы вышло ровно два килограмма.
– А два килограмма и двести грамм нельзя? – улыбается папа строгой продавщице, пытаясь пошутить.
– Нет! Один килограмм в одни руки! – отрезает та.
И Насте стыдно за папу. За то, что он пытается шутить со строгой продавщицей при исполнении Великих Правил.
– Я не понимаю, что, в советской Украине перестала расти сахарная свекла, которой испокон веков скот кормили, столько её было?! И это тростниковый сахар, импортируемый с Кубы? Или это вообще колумбийский кокаин, и мы покупаем его не для варенья, а в поддержку революционно настроенных, дружественных нам нищетой латиноамериканцев? Почему он такой драгоценный, что его нельзя покупать больше, чем по килограмму в одни руки?! – заводится папа, который вообще-то редко заводится. – Дайте жалобную книгу!
– Пожалуйста! – говорит продавщица и швыряет на прилавок большую жалобную книгу, на которой написано «Книга жалоб и предложений». Размером с альбом репродукций Рембрандта.
Насте становится ещё больше стыдно и одновременно обидно за папу. Стыдно, потому что надо уметь держать себя в руках, особенно при посторонних, и вообще, ни килограмм сахара, ни продавщица не виноваты, что ты боишься жены и постоянно ругаешься с ней. А обидно, потому что продавщица не оценит папин искрометный сарказм, который и Насте непонятен, но она знает, что когда папа что-то такое говорит, это «искрометный сарказм». Так это называет он. Мама же ему говорит, что это «пустословие» и лучше бы он не хором пел и не о судьбах иностранных голодранцев пёкся, а занялся чисткой сортиров – самым прямым своим делом. Папа обычно отвечает маме, что он не пролетарий. Мама ему говорит, что тем более тогда стыдно должно быть мочиться мимо унитаза, «прослойка несчастная». «Сортир», то есть туалет, у них чистый, мама сама его надраивает, поэтому Настя не понимает, почему мама отсылает папу чистить «сортир». Может быть, потому что маме надоело надраивать туалет после папы, который мочится мимо унитаза? Видимо, мама делает это сразу, потому что Настя ни разу никаких луж около унитаза не видела, не считая того случая, когда Ида Абрамовна «залила весь стояк дерьмом». Настя очень живо представляет себе, как слегка пришибленная, вечно тихая Ида Абрамовна стоит над «всем стояком» и заливает туда «дерьмо». Она сама столько не наделает, потому что, в отличие от, например, Беллы Израилевны, толстой, похожей на плохо застывший свиной холодец и всё время жующей и пьющей, потому что у неё «диабэт», Ида Абрамовна – сухонькая маленькая тёмная старушка с усами и совершенно неспособна наделать «дерьма» на «весь стояк». Наверное, это всё дерьмо наделал её единственный обожаемый сын Додик – грузный, потный, кучерявый по краям и лысый посередине дядька, которого давно не видно, потому что «он свалил в штаты и оставил Иду на старости лет во всём этом одну». Наверное, Настя неправильно услышала. И Додик не «свалил в штаты», а «навалил в штаны», и это его «всё это» Ида Абрамовна вынуждена заливать в стояк одна, потому что в только Идин какой-то этот их стояк «всё это» уже не помещается. И ещё Насте сейчас обидно потому, что это действительно глупо – продавать по килограмму сахара в одни руки. А ещё обиднее и глупее – унижаться, выпрашивая и терять достоинство, требуя. Потому что та же мама частенько говорит, что не надо просить ничего и никогда у тех, кто сильнее тебя. Сами дадут. Продавщица явно сильнее папы. Так что зря он дёргается, как марионетка в руках похмельного кукольника. Вдруг сейчас продавщица как сама даст, и от папы только мокрое место останется?
