Он ставит передо мной дымящуюся чашку и высокий стакан с холодной родниковой водой. Садится напротив, сцепив пальцы больших натруженных рук.
Сахара на столе нет.
Я всегда пью кофе и чай без сахара, и он меня за это уважает.
Я закуриваю сигарету и достаю подарок.
– Вот, – говорю, – Самвел Погосович. Этот чай вам вполне разрешит пить даже ваше больное сердце…
Он кряхтя поднимается, берет деревянную коробку с чаем и идет к барной стойке за очками.
Надевает их и, шевеля губами, читает название…
– О, «Silver Tip»! – Он снимает очки и поворачивается ко мне, в его глазах благодарность и удивление. – Это же знаменитый цейлонский «белый чай»! Откуда он у вас, Дима? Его же не экспортируют…
Я улыбаюсь и чуть виновато пожимаю плечами.
– Ездили с женой на Шри Ланку на Рождество. Решил, что вам будет приятно…
Он опять кряхтит и идет за стойку, где наклоняется и долго роется внизу. Потом возвращается с бутылкой настоящего армянского коньяка.
Тот коньяк, который пьет он сам – всегда настоящий.
Более чем.
Можно даже не сомневаться.
– Мне приятно, Дима, – говорит он, разливая коньяк по маленьким серебряным стопкам. Из них дозволено пить только ему и самым дорогим гостям. – Мне очень приятно…
Я допиваю кофе и докуриваю сигарету.
Потом мы чокаемся и выпиваем, катая жидкий и ароматный виноградный огонь по нёбу и языку.
Я закуриваю новую сигарету.
Он смотрит на меня слегка неодобрительно, потом машет рукой и идет варить вторую чашечку кофе.
Я курю и смотрю в окно.
Там на серый галечный пляж с шипением накатываются стальные холодные волны.
Морем пахнет даже здесь, в баре, несмотря на то, что все окна по случаю зимы наглухо закрыты.
– Может, ты хочешь покушать? – спрашивает он, вращая ручку кофемолки. – Я скажу Грачику…
Грачик – его сын.
Он командует официантами в большом зале.
– Спасибо, – отвечаю, – Самвел Погосович, я перекусил в самолете…
Он пожимает плечами:
– Ну, смотри…
Я наливаю себе еще одну стопочку коньяка, вопросительно смотрю в его сторону. Он отрицательно мотает головой.
– Нет, хватит. Может быть, чуть попозже…
Я выпиваю.
– Я читал ваше интервью в газете, – говорит он, высыпая свежемолотый кофе в турку. – Хорошее интервью. Что, действительно, в Москве перестали стрелять?
Я пожимаю плечами:
– Совсем стрелять в Москве, – говорю, – не перестанут уже, видимо, никогда. Но подуспокоились, это правда…
Он кивает:
– Я так и думал. Хорошо, что это заканчивается…
– Хорошо, – соглашаюсь.
Он морщится.
– И еще… Скажите, Дима, почему, – вы даете интервью солидной газете, вы серьезный человек, а на фотографии в этой газете – сидите в какой-то майке с рисунками…
Я смеюсь.
Сам Самвел Погосович всегда одет – безукоризненно. На нем серые брюки, темный галстук, белоснежная сорочка и серая же жилетка от тройки.
Пока в баре нет посторонних, пиджак висит за барной стойкой, на массивной деревянной вешалке.
Как только кто-нибудь зайдет – он его тут же наденет.
Я – «свой», со мной можно и «по-домашнему».
Интересно, летом он тоже здесь работает в тройке и галстуке?
Первый раз в жизни пожалел, что никогда не бывал здесь летом. Как он в такую жару в жилетке и пиджаке?
Или летом у него другая форма одежды?
– Я же не официальное лицо, – смеюсь. – Обычный бизнесмен. Причем мой бизнес подразумевает некоторое творчество, в том числе и в одежде…
Он морщится.
– Не говорите мне про ваш бизнес, Дима. Я вас очень уважаю, но он мне отвратителен. Я даже телевизор совсем перестал смотреть из-за вашей рекламы. Это же какой степени бесстыдства надо достичь, чтобы на всю страну хвастаться своими тампонами и прокладками!
Я пожимаю плечами.
– Я тоже не в восторге от своего бизнеса, – говорю. – Но он меня кормит…
Он вздыхает, ставит передо мной чашечку кофе, разливает по стопкам коньяк.
Мне – полную, себе – чуть-чуть, покрывая донышко.
– Давайте, – говорит, – выпьем за то, чтобы наша работа никогда не убивала в нас нашу жизнь…
– Давайте, – соглашаюсь.
Мы чокаемся и выпиваем, потом долго молчим.
Я выкуриваю еще одну сигарету, расплачиваюсь и прощаюсь.
– Всего доброго, – говорю, – Самвел Погосович…
– Всего доброго, Дима…
Я прохожу через внутренний дворик, потом через большой зал и выхожу на набережную.
Там промозгло.
Холодный морской ветер пытается забраться под плащ.
Я поднимаю воротник и снова закуриваю.
Я знаю его историю.
Городок-то маленький, все про всех знают…
А я тут работаю не абы с кем, а с директорами…
Можно сказать – с отцами города.
Или – отцами курорта, что, в принципе, – одно и то же…
Он начинал в бериевском МГБ.
Не знаю уж, чем он там занимался, но «чистеньким» в этом ведомстве остаться, я так думаю, – было невозможно.
Потом был большой шишкой в одной из закавказских республик.
По слухам, – типичным восточным тираном, – жестоким, коварным и мстительным. Шепотом рассказывали, как легко и не особо задумываясь он ломал через колено человеческие судьбы.
Как с улыбкой шел по головам и по трупам, пробивая себе место под солнцем.
А потом в нем что-то сломалось, и он уехал сюда, в Россию, на побережье.
Перевез семью.
Когда в стране началось кооперативное движение, открыл это кафе на пляже – местные власти, зная о его связях, дали разрешение и выделили землю сразу и без проволочек.
Да что там власти!
К нему даже местные бандиты никогда не приходили. Только если попить действительно лучший на всем побережье кофе.
А так – ни-ни…
…Самое интересное, что я уже и не помню, как мы с ним познакомились.
Мне кажется, что они были в моей жизни всегда: это холодно шипящее зимнее море, этот промозглый ветер, этот галечный пляж и этот пожилой армянин с темной и загадочной судьбой, колдующий над старинной медной туркой, откуда по всей комнате разливается одуряющий, ни с чем не сравнимый кофейный запах.
Я, кстати, как-то купил в антикварном магазинчике точно такую же медную турку и почти такую же старинную ручную кофемолку. Соорудил на даче специальный ящик с песком для правильной варки кофе.
Покупал самые дорогие и самые элитные зерна.
И – у меня ничего не получилось.
Вернее, – нет.
Получалось.
Кофе варился довольно вкусный, друзья хвалили за мастерство.
Но я-то – пил настоящий кофе, кофе Самвела Погосовича, и себя – не обманешь…
Лис. История, рассказанная приятелем. 1985
– Сержант, твою мать! Ты что, обосрался там, курица московская?! Вперед!
…Голос у летехи – мужественно-хрипловат.
Надсаден.
Сосунок.
Два месяца всего здесь, а туда же.
А губы – пухлые.
Мой ровесник, наверное, крыса служебная.
Ему хорошо – «вперед».
Я и сам бы рад «вперед».
А кого с собой?!
Одни зеленые…
Лис, правда, есть.
Но Лис – дембель.
Я что, враг своему здоровью?!
…И все-таки – я посмотрел на Лиса.
Он понял.
А что я могу сделать?!
Нырнули вниз…
…Ну, с Лисом – не страшно.
У нас с ним – инстинкт.
Он, пока мне этот «инстинкт» нарабатывал, – два зуба выбил, падла. Год назад, я тогда только-только из учебки пришел.
Романтиком еще был.
Зеленые, кого, разумеется, не поушибает, тоже такими, как я, станут.
Со временем.
Но сейчас их с собой брать – чистое самоубийство. И убийство, разумеется. Только вот «убийство» мне сейчас как-то по херу.
Тут как бы самому в живых остаться…
…Расщелина. К камню. Очередь. Перебежка. Снова очередь. Встречная вспышка.
Это – в меня.
Слева Лис.
Я его не вижу, но чувствую.
Инстинкт…
…Прижал, падла.
Пыль теплая и почему-то воняет бензином.
Откуда здесь бензин?!
Здесь не каждая лошадь-то пройдет.
А воняет…
…Наша работа – отбить летуна. Живым или мертвым. Лучше, конечно, живым, но это – абсолютная нереалка.
Даже если жив – прирезать всегда успеют.
А мы потом погрузим двухсотого на вертушку и отправим на базу. Там его запакуют в цинк, дадут, на радость блядующей жене, орден, и отправят в Союз.
А ему, интересно, не один хер, где гнить?
«Шурави! Шурави!!»
Ага.
Зашевелились.
Поняли, с кем дело имеют.
Спецназ – это тебе не хрен собачий.
Летеха сверху из СВД щелкает. И хорошо щелкает! Молодец, зелень! Если б еще не такой говнистый…
Ну, вот и все.
Повылазили…
Лапки вверх, оружие на землю! Да не за голову, не за голову, вверх! Ты мне так больше нравишься, понял?!
Не понял??!!
На, держи, розовую ниточку поперек живота.
Другие зато понятливее будут.
…Так, а где вертолетчик?
Где летун, я спрашиваю?!
Мигнул Лису, пусть пошукает.
А я пока этих тут посторожу…
…Ага, зеленые подкатили. Во главе с летехой. Как с плаката: камуфляж, лифчик, шнуровка.
Зубр империализма.
Такой пока существует – дембель точно в опасности.
