Ну вот. Наконец-то. Началось. В абсолютной темноте перед глазами начинает проклевываться какая- то бесформенная дыра. Впрочем, на серьезную дыру она не тянет, так себе дырочка. Дырулька. Можно подумать, она отличается цветом от темноты, но это не так. Просто моя дырулька другая. Совсем другая. Я еще не знаю, что такое черная дыра, но потом, когда мне расскажут, сразу вспомню.
Дырулька всегда появляется прямо перед глазами. Некоторое время я играю с ней, елозя затылком по взмокшей подушке, и она послушно скачет по воздуху вслед за перемещением зрачков. Но потом становится не до игр.
Температура растет. Больше всего ломает в бедрах. Жернова боли. По щекам текут слезы. Но я не плачу. Надо учиться терпеть. Уже не маленький. Дырулька приближается. Она совсем близко. Я чувствую ее касание кончиками ресниц.
Никогда не успеваю уловить момент, когда попадаю вовнутрь. Раз — и я уже тут. Поднимаю руку, и она вытягивается телескопической клешней во влажную невесомость. Растягиваю в улыбке рот, и уголки губ приклеиваются жевательной липучкой к противоположным стенам комнаты. Но это всего лишь детские игрушки — так, разминка. Дальше начинается самое веселое. Прокисшее болезнью тело со шкодным хлопком взрывается салютом крошечных искр, и в комнате сразу становится сладко и свежо. Теперь мы с дырулькой заодно, вернее я и есть дырулька. Это не она, а я разрастаюсь пухнущей тенью по тесным стенам, и они быстро съеживаются, оседая картонной пылью на полу. Еще несколько глухих хлопков — и все вокруг осыпалось трухой, осталась лишь одна замечательная дырулька, которая не знает ни жара, ни пота, ни боли. Но счастье длится недолго, я слышу чьи-то шаги, загорается свет, и моя заветная дырулька исчезает вместе с темнотой, прошептав на прощанье невесть откуда взявшиеся слова: я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, я тебе про Фому а ты мне про Ерему, я тебе про Фому, а ты мне...
Куда же она делась, моя дырулька? Она же моя. Я так не играю. Хочу в нее снова. Ничего не остается, как открыть рот и истошно завопить:
— А-а-а-а! Дырулька!! Где ты?!! Вернись!!!
Но вместо спасительного черного колодца надо мной склоняется смутно знакомое лицо.
— Павлушка, не кричи так, соседей разбудишь, мамулька никуда не делась, мама с тобой, не бойся, мой родной, это скарлатина, от нее за один день не поправишься, надо немножко потерпеть, я тебе лекарство принесла, знаю, что горькое, знаю, милый, ну потерпи немножечко, не отворачивайся, открой ротик, в-о-от, молодчинка, скоро лекарство поможет, и тебе будет лучше, вот увидишь, станешь здоровенький-прездоровенький, у тебя же через неделю день рожденья, целых семь лет, а кто в день рожденья болеет, правильно, никто, вот и ты поправишься, тебе подарят много подарков, ты пойдешь в первый класс и больше никогда-никогда не будешь так тяжело болеть, договорились?
Я тебе про Фому, а ты мне про Лимфому.
***
А что, в сущности... Ты знаешь, я как-то не подумал, то есть подумал конечно, но не успел, ну ничего, здесь где-нибудь есть, обязательно есть, это же гостиница, я имею в виду, что тут должно быть, смотри, кафе, давай возьмем что-нибудь, американо, ристретто, а можно «бейлис», все что захочешь, и один ристретто, воду не забудьте, спасибо, сдачи не надо, прошу, садись тут, вот уже и принесли, подожди меня, я мигом.
Как же мне не хватает сейчас дублинской трубки, моего верного Петерсона. Привычной тяжести мундштука на зубах. Верескового тепла чаши, греющего пальцы. Терпких струй дыма, пропущенных через ноздри. Сизых колец везения, одно в другом, два в одном. Он всегда выручал меня в трудную минуту, мой славный ирландский денщик, безропотно влекущий домой хозяина, хватившего лишку в запретном пабе под вывеской Banshee. Мохнатый проволочный ершик деловито надраивал дымовой канал, попутно счищая с извилин мозга сажу предательских мыслей. Изящная металлическая топталка послушно уминала пепел несбывшихся надежд, то и дело норовящий высыпаться на брюки. Густые клубы трубочного дыма, точно чернильное облако, которое выпускает осьминог в минуты опасности, скрывали меня от злобных укусов реальности, позволяя воображать себе Юнг знает что даже перед самым банальным коитусом.
Язык судорожно облизывает пересохшие губы в истоме по ядовито-горькой капельке коричневой жидкости, исторгаемой булькающим от нетерпения табаком.
Вездесущий старик, бритый хоттабыч, чем могу быть полезен, алюминиевая прядка из-под швейцаровой фуражки, у вас здесь можно купить пре... перверт... да что же это такое, школьник хренов, язык заклинило, кондомы, простите, не понял, я говорю, кондомы, что вы имеете в виду, молодой человек, неужели не ясно, старый кретин с воробьиными баками, как же ты с иностранцами объясняешься, за придурка меня, что ли, держишь, совсем отупел на своей холуйской работе, седина в бороду, бес в кусты, я же тебе русским по белому говорю, простите, пре-зер-ва-тивы! Ах вот оно что, конечно-конечно, прямо до конца коридора и направо, там увидите автомат. Прямо до конца, до конца и направо, направо, автомат, мелочь? мелочь! А, черт, разворот, бегом назад, простите, вы не разменяете, спасибо большое, разворот, бегом назад, прямо до конца, прямо и направо, направо, автомат, сколько? Один, два, три? Один — несерьезно, три — еще успеется. Нет, для первого раза хватит двух. Хватит двух для первой большой любви. Хватит двух для утоления всех безумных страстей. Хватит двух для заветной встречи с хозяйкой моего сердца. Хватит двух для волшебной ночи с горячей Лупеттой. Хватит двух для развенчания идиотских иллюзий. Хватит двух для сведения романтических грез к животному знаменателю. Хватит двух для инстинктивного спаривания двух млекопитающих плацентарных приматов. Хватит двух для выполнения определенного количества фрикций, необходимых для удовлетворения либидо тридцатилетнего хордового позвоночного. Хватит двух для das ist fantastisch, хватит двух для что же ты плачешь, хватит двух для сколько заплатишь, хватит двух для... Хватит!!! Замолчи. Пожалуйста...
***
Прошлой ночью мне явилась покойная тетушка, умершая от рака молочной железы лет пятнадцать назад. Мы гуляли с ней по огромной палате, больше похожей на залу, заставленную стальными больничными каталками. На них лежали чьи-то вскрытые тела, причем не мертвые, а живые, судя по непрестанному шевелению. Меня удивило, что все они были в прозрачных полиэтиленовых мешках. «Для дезинфекции, — пояснила тетушка. — Если бы не пленка, мы бы все задохнулись от смертных миазмов». — «Нет чтоб сказать просто — от вони!» — усмехнулся я про себя. «Здесь проводятся испытания новых, революционных методов химиотерапии, — продолжала тетушка. — Последние исследования показали, что апоптоз раковых клеток быстрее происходит при условии открытого контакта с воздухом. Именно поэтому тела испытуемых подвергнуты добровольному вскрытию».
Потолок залы по всему периметру был обвешан капельницами, от которых к пациентам тянулись длинные шланги, булькающие тромбовзвесью. В каждом мешке имелось круглое отверстие с металлическим ободком, через которое жидкость поступала к телу. Зрелище было настолько нелепым, что скорее напоминало декорации к макабрическому спектаклю, чем реальное медицинское учреждение. Мне при этом было совсем не страшно — казалось, я гуляю по какому-то диковинному ботаническому саду.
На вопрос, почему капельницы подвешены так высоко, тетушка многозначительно подняла указательный палец: «Гравитация!» Пока я размышлял над ее ответом, мы подошли к одной из каталок. Грудная клетка лежавшего на ней уженечеловека была раскрыта, как sac de voyage. Нервно дышащие внутренности напоминали тропическое плотоядное растение из забытого «Клуба путешественников». Свешивающийся с потолка шланг был криво воткнут во что-то сиреневое, кажется в селезенку. Увидев нас, уженечеловек несказанно оживился и принялся что-то быстро говорить. От его дыхания полиэтилен потерял прозрачность, и лица уже было не разглядеть. Судя по отчаянной жестикуляции бедняги, он очень хотел быть услышанным. Я вопросительно посмотрел на тетушку. «Подойди, не бойся, — ласково сказала она. — Он не сделает тебе ничего плохого». Я с опаской приблизился к колышущемуся мешку, стараясь не глядеть внутрь. Пленка была достаточно плотной: несмотря на то что я стоял уже вплотную к каталке, сквозь нее было слышно лишь глухое бормотание. И тут мой визави нашел решение проблемы. Резким движением он выдернул из мигом осевшей, как раздавленный гриб, селезенки толстую иглу, которой заканчивался шланг, и вспорол с ее помощью полиэтилен над лицом. Из свежей дыры на меня дохнуло — тетушка была права, «вонь» для этого слишком приземленное слово — смертным миазмом. Борясь с отвращением, я склонился над отверстием, чтобы наконец услышать, что хотел сказать уженечеловек.
