«Мы видели крыс, крыс, — пробормотал он скороговоркой. — Они несли в зубах наш смех!» И в этот момент в моей посюсторонней палате Оленька включила свет. Мне впервые хотелось сказать ей «спасибо» за раннее пробуждение.
***
Что же я так запыхался, словно это марафонская дистанция в беспробудном подземном лабиринте, а не евростандартный гостиничный мирок, слегка пованивающий винилом, с комариным писком люминесцентных ламп и пропылесосенной аллергией ковролина, вот такая via dolorosa к граммофону моего сердца, запиленную пластинку которого заело на словах: что ты умеешь та-а-ак, что ты умеешь та-а-ак, что ты умеешь... полно, да умеешь ли ты вообще, не на продавленном октябрьском матрасе, а на голых пружинах чистого чувства, ведь пройдет десять, от силы пятнадцать минут, и на этот вопрос ты уже не ответишь никогда, все, что изрыгнет твой рот, залитый расплавленным каучуком дхармы, будет вторично, третично, миллиардорично, добро пожаловать на накатанную дорожку, скатертью дорожку, скатертью- самобранкой, тряпкой-самобранкой, половой тряпкой-самобранкой, из которой сами по себе вылупляются суетливые пальцы, лижущие губы, растущие в умелых руках ключи и блестящие от смазки замочные скважины.
А может, это и есть мой ад, вернее не ад, а адик, маленький такой адочек, в котором я потным тараканом мотаюсь взад и вперед по ковролиновой дорожке коридора, от музыкального автомата с презервативами к говорящему автомату швейцару, туда-сюда, туда-сюда, не замечая уже отдельных перемен, сперва еле заметных и кажущихся анекдотичными, а потом все более и более фатальных, перерастающих со временем во что-то несусветное, ну, скажем, на сотом круге на месте швейцара оказывается голем, заведенно кланяющийся со своим бесконечным: укиё-э, укиё-э, укиё-э, укиё-э, на тысячном круге вместо презервативов мне на ладони вываливается целая пригоршня киндер- сюрпризов, из которых тут же вылупляются стайки ракообразных урановых, быстро расползающихся по всему телу, вызывая невыносимый зуд, на черт уже знает каком круге голем оборачивается рябым шофером-бомбилой, квохчущим: ну ты врубаешься, врубаешься, врубаешься, и в конце концов вместо набитого упакованной резиной шкафа я вижу ярко размалеванный автомат, в котором металлическая клешня с жужжанием тянется к горе мягких игрушек, приглядевшись сквозь унавоженное следами грязных пальцев стекло, в каждой из них я узнаю Лупетту, выполненную в виде злой пародии на Барби, во всех мыслимых и немыслимых нарядах — от мадригального барочного кринолина до блядской кружевной комбинации, клешня неумолимо опускается к куче, я колочу кулаками по стеклу, лихорадочно нажимая на все кнопки подряд, остановите это, я не хочу, слышите, остановите, клешня с лязганьем сжимается, ухватив за ногу одну совсем уж неприличную куклу, тянет ее наверх и с механическим визгом поворачивается к раздаточному лотку, от резкого движения кукла выскальзывает и плюхается обратно, но вместо того чтобы разжаться и замереть в покорном ожидании, ведь я не бросал новых монет, клянусь, не бросал, клешня снова начинает свой идиотский маневр, только на этот раз игра не пошла, она промахнулась, теперь-то наконец все, как бы не так, раздосадованная клешня пытается ухватить свою добычу снова и снова, по всей видимости в автомате что-то разладилось, не может же он на самом деле злиться, клешни сжимаются часто-часто, как парикмахерские ножницы, и уже не хватают, а режут, терзают и рвут, и я, зажав лицо руками, опрометью бегу назад.
А вот и я, да, все в порядке, кофе не остыл, совсем не крепкий, нет, больше не хочу, что это ты так запыхался, может, уже пойдем.
***
Одно из ярких детских воспоминаний связано у меня с отдыхом в Крыму. В маленьком домике у моря, который родители сняли на месяц, я впервые увидел старинную китайскую ширму, расписанную затейливыми рисунками. Казалось, она попала сюда прямо из сказки, и вслед за ней непременно должны явиться и другие сказочные герои. Даже море перестало привлекать меня, как раньше. Часами я играл с рассохшимся бамбуковым каркасом, прячась за выцветшим шелком от беспощадных корсаров, туземцев и свирепых зверей. Когда мы вернулись после отпуска домой, я долго рыдал, умоляя маму с папой купить в нашу комнату ширму, но они только смеялись над моей причудой. Но скажите, разве можно назвать причудой желание ребенка, пусть даже и дошкольника, иметь хоть какое-то личное пространство? Меньшую комнату нашей тесной хрущевки занимала бабушка, в то время как мы с родителями жили в «гостиной». В одном ее углу ютился старенький диван-книжка, примыкавший к платяному шкафу, а в другом скрипела полутораспальная родительская кровать. Несмотря на столь тесное соседство, родители ни разу не заставили заподозрить, что они ночью не только спят. А может, пуританка память скрыла от меня непонятное шебуршение в родительской половине по ночам? Так или иначе, я бы на их месте первым подумал о том, чтобы соорудить в нашей комнате если не ширму, то хотя бы перегородку, разделив ее на условную детскую и условную спальню... А вдруг они боялись, что если мой диван будет вне поля зрения, я задохнусь во сне или заболею лунатизмом и выйду погулять в окно...
Когда я подрос и насмотрелся романтических западных фильмов, ширма стала ассоциироваться уже с женской сексуальностью. Прелести раздевающейся французской кинодивы, еле различимые сквозь полупрозрачную ткань, стали едва ли не первым эротическим переживанием, испытанным мной в пубертатный период... В принципе, за ширмой и тогда скрывалась все та же несбыточная сказка, только герои стали несколько другими. Наверное, именно по этой причине много позже я так мечтал иметь не только спальню, но и ширму, чтобы моя любимая непременно раздевалась за ней, а я томительно следил за эротическим театром теней, давая волю своей фантазии.
Свидетелем третьего пришествия ширмы я стал уже в больнице. Благодаря злой насмешке судьбы, лишь сейчас она явилась ко мне не в мечтах, а в реальности. Но на этот раз ее каркас скрывает не романтические грезы юности, а отвратительный оскал смерти. Когда состояние смертельно больного пациента не оставляет уже никаких надежд, его койку загораживают трехстворчатой больничной ширмой. Как только санитары в очередной раз вносят в палату ширму, у потенциальных кандидатов на вынос невольно замирает сердце: только бы не ко мне, только бы не ко мне! Все мы живем туг на капельницах, всем нам врачи говорят, что надежда всегда есть, и поэтому никто не знает, кто скроется за этой перегородкой первым. Ширма безжалостно отсекает еще бодрящихся от опустивших руки, еще надеющихся от потерявших все шансы, еще живущих от почти не живых. Не правда ли, это более чем символично? Ведь если задуматься, смерть — всего лишь последняя сказка, для одних — страшная, для других — смешная, а для третьих — скучная до зевоты. Так давайте скорее раскрасим банальные декорации смерти, эти больничные ширмы, холсты которых давно плачут по кисти художника! Давайте распишем их всеми известными вариациями danse macabre, полотнами Босха, Гольбейна и Мунка, Гигера, Кубина и Климта, репродукциями всех живописцев, посвятивших свое творчество проделкам Косой! Да что я несу, к чему подражания, надо все сделать по-другому! Устроим лучше конкурс, настоящее состязание между современными художниками. Каждому конкурсанту будет выдана история болезни умирающего пациента, чтобы расписать, с учетом пожеланий клиента, Последнюю Ширму, которая отделит уходящего от мира живых. И вместо того чтобы в часы своего заката мозолить глазами мучнистую ткань, мы будем предаваться очарованию искусства, любуясь портретами, натюрмортами и пейзажами, написанными специально для нас. А потом, когда палата опустеет, надо будет непременно устроить Выставку Последних Ширм, где на табличках с именами художников и названиями полотен будут написаны даты смерти их заказчиков. Ну разве не замечательная идея? Дарю!
***
Отбойные молотки, повторяет Лупетта, наверное там отбойные молотки, нужно скорее закрыть форточку, это же просто невыносимо, такое ощущение, что за окном стрекочет противотанковый пулемет. Когда я был студентом первого курса, всю мужскую половину нашей группы бросили на ликвидацию аварии водопровода перед филиалом университета. На нас напялили оранжевые куртки, всучили отбойные молотки и показали, как правильно вскрывать асфальт. Оказалось, что трепанация дорожного полотна — довольно муторное дело, а может, мне просто не хватало физической силы, чтобы нарезать асфальтовые льдины по всем правилам. Как я ни старался, из-под моего инструмента выколупилось только несколько жалких черных огрызков, в то время как однокашники успешно вскрыли чуть ли не весь аварийный участок. После окончания дорожных работ у меня несколько дней дрожали руки, я даже не мог самостоятельно налить себе кофе, не говоря уже о том, чтобы успешно донести до чашки ложечку с сахаром, и еще, и еще я долго не мог избавиться от иллюзии непрерывной вибрации пола под ногами, вибрации настолько сильной, что от нее начинала кружиться голова, как и в ту секунду, когда я отпер дверь номера и погрузился вместе с Лупеттой в этот дребезжащий кошмар.
