Грохот, который может свести с ума кого угодно, особенно в такую ночь, странно, что мы не слышали его раньше, по всей видимости окна выходят на другую сторону гостиницы, но кому же это на ночь глядя приспичило вскрывать под окнами асфальт, должно быть авария какая-то, а если здесь иностранцы, неужели они не пожалуются, от беспрерывного стрекота дребезжит и трясется все вокруг, мутный графин на столике перед кроватью, красный телефонный аппарат на прикроватной тумбочке; кажется, что и сама кровать на разболтанных ножках заходится в мелкой паркинсоновской дрожи, словно на ней замерли за мгновение до обоюдоострого оргазма невидимые любовники, точно кошки, плотно вжавшиеся друг в друга, изо всех сил пытающиеся продлить пронзительные секунды обратного отсчета и только дрожью, мелкой пупырчатой дрожью выдающие степень напряжения своих тел.
***
У каждого из нас есть любимая поза для сна. Я с детства привык спать на животе. Говорят, что это вредно. Я где-то читал, что по статистике 70% людей спят на левом или на правом боку, 25% — на спине и только один из двадцати — на животе. Этим мы, к слову, сильно отличаемся от зверушек, которые по преимуществу спят как раз на животе. Но теперь я не сплю, как зверушка. Катетер мешает.
Прямо перед нашей палатой в коридоре сидит бородатый человек без носа и читает какую-то серую брошюру. Про себя я его, разумеется, зову Ковалевым. Только, в отличие от гоголевского майора, у нашего Ковалева на месте носа не совершенно гладкое место, а черная дырка в форме перевернутого сердца. Не знаю, зачем он выставляет ее на всеобщее обозрение. Неприятно же смотреть. И пахнет. Я бы на его месте хотя бы пластырем залепил. Впрочем, может, ему уже все равно.
Когда я как-то проходил мимо Ковалева в туалет, он резко схватил меня за руку.
— Ты только послушай, послушай, что пишет Лютер: потеряв учение об оправдании, мы потеряем абсолютно все. Благодать — это прощение грехов, радость, мир, спокойная совесть. Но мир невозможен, пока не прощен грех, потому что Закон обвиняет и устрашает совесть грехом. И грех, ощущаемый сердцем, не может быть устранен ни паломничествами, ни бдениями, ни трудами, ни усилиями, ни обетами, ни любыми другими делами — фактически грех увеличивается делами. Чем больше мы потеем, стараясь освободиться от греха, тем хуже становимся. Ибо нет другого средства уничтожения греха, кроме благодати...
«Мало мне было Кирилла, теперь еще один блаженный нашелся, хорошо, что не в нашей палате», — усмехнулся я про себя, а Ковалев между тем продолжал:
— И дальше: Бог ничего не предвидит по необходимости, а знает все, располагает и совершает по неизменной, вечной и непогрешимой Своей воле. Эта молния поражает и начисто испепеляет свободную волю. Воля же человеческая находится где-то посередине между Богом и сатаной, словно вьючный скот. Если завладеет человеком Господь, он охотно пойдет туда, куда Господь пожелает... Если же владеет им сатана, он охотно пойдет туда, куда сатана пожелает... Свободная воля без Божьей благодати ничуть не свободна, а неизменно оказывается пленницей и рабыней зла, потому что сама по себе она не может обратиться к добру... А ты, ты как считаешь, дана нам свобода воли или нет?
— Конечно дана. И лучшее тому доказательство — мой катетер, который требует соблюдения нескольких простых заповедей: аз есмь катетер твой, твоя последняя надежда, не сотвори себе другого лечения, кроме химиотерапии, не выдергивай меня, не лежи на животе, не поднимай выше головы левую руку, не чеши место подсоединения моего к подключичной вене, не забывай, что одна капля должна капать раз в пять секунд, чти лечащего врача своего и медсестру свою, напоминай медсестре о моей промывке, не мойся после моего удаления два дня. Если я нарушу любую из этих заповедей, то быстро попаду к Антоше на каталку, а если буду их соблюдать, протяну еще несколько месяцев. Чем не свобода воли?
Ковалев внезапно побагровел и шумно засипел через свое перевернутое сердце. В ноздри ударила резкая волна зловония.
— Куда ты там шел... в туалет? Ну иди, иди, чего стоишь?
Я вовсе не хотел обидеть Ковалева. Нет, правда. Более того, я даже завидую ему с Лютером. Они знают, в кого кидать чернильницу в случае чего. А я всего лишь не люблю спать на спине. Когда... ну, в общем, когда все станет ясно, переверните меня на живот. Дурацкая, конечно, просьба, но все равно переверните, не забудьте. Договорились?
***
Лупетта стоит в дверях, словно не решаясь войти, подожди, сейчас я закрою форточку, рабочие под окном потрошат не асфальт, они ломают сценарий нашей встречи, все потому, что это второй этаж, окажись мы чуть выше, хотя бы на третьем, шум стал бы намного тише, наверное так и выглядит небольшое землетрясение, достаточно сильное для вибрации, но недостаточно сильное для разрушений, перемена ролей, все вокруг ходит ходуном и покряхтывает, в то время как она стоит в дверях, а он безуспешно пытается дотянуться до форточки, слишком высоко, где тут стул, надо снять ботинки, чтобы не запачкать обивку, все-таки на улице дождь, черт, шнурок не развязывается, настоящая комедия положений, я уже слышу эти заэкранные хохотушки, как в тех передачах, где запускают фоном зрительский смех в нужных местах, трюк, удивлявший еще Бодрийяра, телевизор сам смеется над собственными шутками, а мы остаемся в оцепенении наедине со своими страхами, непонятно лишь, почему они ограничились комедиями, я бы еще добавил пронзительный женский визг в соответствующих эпизодах фильмов ужасов и стариковский храп в бесконечных телешоу.
Лупетта оглядывается, будто за ней кто-то следит, а может она уже хочет уйти, отчаявшись дождаться решительных действий от этого трухлявого пня, заросшего опятами сопливых рефлексий, форточка наконец-то сдалась, и тотчас на нас упала тишина, которую в других обстоятельствах можно было бы назвать гробовой, комната перестала дрожать и замерла, точно кто-то нажал на клавишу «стоп», что за бред, не может быть, чтобы дело было только в этом, обычные советские рамы, здесь даже нет стеклопакетов, это уже какой-то фарс, я осторожно приоткрываю форточку, вжав голову в плечи в ожидании новой волны шума, — и ничего! — совсем ничего, это всего лишь дурацкое совпадение, рабочий день подошел к концу, рабочие ушли пить водку, а может у них просто перекур, уже не важно, главное, теперь мне никто не мешает, не мешает ничто, кроме раздирающей уши тишины, с непривычки кажется, что я неожиданно оглох, хочется громко хлопнуть в ладоши, нет, если честно, хочется выпорхнуть голубем в эту форточку, чтобы вычеркнуть раз и навсегда чей-то идиотский сюжет, в котором я превратился в слюнявый ватный манекен, ненавидящий себя до дрожи, до омерзения, до я-не-верю-что-это-происходит-на-самом-деле. Все очень просто, проще не бывает, надо всего лишь глубоко вдохнуть, свернуть вшивому голубю шею, издать торжествующий клич Тарзана и спикировать с табуретки на хозяйку моего сердца, завалить ее на кровать, разорвать в клочья одежду и доказать, что это не повторение пройденного, не привычная телу вибрация, а совершенно чудовищное землетрясение, на какое ни у одного Рихтера баллов не хватит, землетрясение, которое сровняет с землей... которое не оставит камня на камне... которое наконец-то разрушит... разрушит что? Что ты сказал? Да, ничего, давай заходи, хватит стоять в дверях, ваше пальто, мадам.
Лупетта заходит, я снимаю с нее пальто, подожди, возьми шарф, вешаю рядом свою куртку, Лупетта расстегивает сапоги, наконец-то я справился с ботинком, Лупетта заходит в комнату, ничего себе, носок мокрый, когда это я успел промочить ноги, Лупетта садится на край кровати, самое время привлечь ее к себе и поцеловать, Лупетта смотрит на люстру, сейчас она попросит погасить свет, Лупетта говорит.
***
Сначала я даже не понял, в чем дело. Казалось, будто в мундоговской сюите, мирно текущей в наушниках, зазвучала какая-то новая партия. Что за чушь, я слышал эту музыку уже тысячу раз. Очередное побочное действие химиотерапии? Мне еще слуховых галлюцинаций не хватало для полного счастья! Я осторожно снял наушники. Мундог исчез, но мелодия заиграла громче. Это определенно труба. Но откуда? Я оглянулся. Палата привычно дышала уходящими жизнями. Георгий Петрович возмущенно храпел под газетой, Кирилл скороговоркой бубнил молитвы, Виталик скрипел зубами, уткнувшись носом в подушку, а из-за ширмы не доносилось ни звука. Ах вот оно что! Как же я раньше не догадался? Нащупав ногами тапки, я подхватил стойку с капельницами и заковылял к одну. Сперва разглядеть ничего не удавалось, мешала груда пакетов с продуктами, наваленных между рамами. Стараясь не опрокинуть стойку, я осторожно повернул ручку, отворив скрипящую фрамугу, и просунул нос между раздвинутыми пакетами. На спиленном тополином пне прямо посреди двора стоял молодой парнишка в синей куртке и, усиленно раздувая щеки, насиловал тускло поблескивавший альт-саксофон. Мелодия звучала не очень чисто, но по крайней мере искренне. Едва я подумал, для кого, интересно, он играет, как за спиной раздался сиплый Антошин клекот:
