— А я про вас пару статей напишу, для хороших сайтов. И на английском тоже. С фотографиями.
— Во! Супер! Может с бибиси приедут и снимут про нас кино.
Она диковато глянула на довольный профиль. Выдохнула. Что ж оно все так упорно стучится в ее жизнь. После стольких лет, сперва смятенного горя, потом печали и тягостного ожидания, ведь ждала, думала — он найдет, когда сумеет, а потом пришла смиренная печаль, не судьба видимо, только вот вспоминать, время от времени нещадно ругая себя, за ту ночь с Петром… Эта внезапная уверенность — что-то меняется, вот-вот изменится! А когда вдруг замаячило совсем близко, и она увидела его, высеченного твердым резцом, без помарок, и сразу узнала, даже не глядя еще на фигурку летуна-мальчишки, узнала по линиям полета стрижей, остро откинувших лучи крыльев, ее вдруг накрыл страх. Изматывающий, как во сне. Все ведь изменится, Инга, прошептал внутренний голос, а у тебя вполне налаженная жизнь, не всегда она была такой. Пусть, отвечала она себе, пусть меняется, пусть! И все равно боялась.
Но, вылезая из машины, попрощавшись с Димкой, который тут же развернулся и умчался обратно, увозя свои наполеоновские планы, она улыбнулась своиму страху. Представь, Михайлова, что у тебя сейчас все отберут — стрижей и мальчишку, злую Лизавету, и завтрашний разговор с Гордеем. Обрадуешься?
Побежала к калитке, дергая, пролезла в еле открытую щель, протопала кроссовками к дому, водя перед собой руками, чтоб в темноте не напороться на столб или Кузькину будку. И тяжело дыша, разочарованно подергала плотно прикрытую дверь. Нашарила под ступенькой тяжелый ключ, сунула в разболтанный замок. Тихо вошла, прокрадываясь в комнату мальчиков. Постояла у двери Гордеевой комнатушки, в надежде, а вдруг все же не спит. Но старик храпел, перекатывая голос от выдоха к вдоху. И она, медленно пристроив к розетке зарядное, ушла в палатку, горячо мечтая заснуть быстро и каменно, чтоб сразу ей — утро.
Ей приснился Сережа. Лежал на камнях выше яркой зеленой воды, нога свесилась, роняя вниз медленные капли крови из рассеченной ссадины, руки раскинуты по изломам скалы. Серые глаза смотрят в выцветшее небо, медленно теряя свой живой свет.
Села, возя руками по щекам, откидывая с лица густые пряди, продрала их пятерней, трудно сглатывая пересохшим горлом. И вылезла в еще бледный рассвет, встала, покачиваясь, с напряженным испугом глядя в сторону тихого дома. Что ж такое-то, снова никого и полная тишина, только птицы. Да мерный шум небольшого прибоя.
Спотыкаясь о шнурки, пошла к навесу, и на всякий случай обошла дом, заглянула за выбеленный потресканный угол, откуда за провисшими проволоками был виден пустой утренний пляж. Никого. Только старая байда, чернея квадратными бортами, покачивается на тихой воде. И Гордей рядом, согнув коричневую спину, возится, погромыхивая чем-то.
Ахнув, Инга кинулась туда, на песок, шаркая спадающими кроссовками. Уйдет, старый черт, на свою рыбалку. Думает, наверное, она еще спит.
Бежала, прогоняя из памяти страшный сон, где Сережа лежал вместо мертвого Рома и сам был мертвым.
Гордей поднял седую голову и выпрямился, опуская длинные жилистые руки. Рядом с байдой на песке, согнув плечики и обняв коленки, сидела Нюха. Узкую спину скрывала копна кудрявых волос.
Инга встала рядом, и девочка подняла к ней светлое тихое личико с большими глазами.
— Там дельфины. А еще я слушала ночных бабочек.
— Да. — Инга быстро кивнула и коротко улыбнулась, не отводя глаз от старика.
— Гордей, — сказала звонко, — Гордей…
— Нюшенька, — ласково обратился старик, — беги, чай там, такое.
— Какой чай. Гордей…
— Не? — удивился тот и вдруг улыбнулся, щеря желтоватые прокуренные зубы, — ладно, сидай тогда. Нюха, иди, Кузьку накормишь там.
— Я побуду. С водой, — девочка уткнула в коленки маленький подбородок, — подожду вас, тут.
— Сказал, иди, — сурово ответил старик, — а то крикну вот.
Нюха быстро встала и пошла к дому, испуганно оглядываясь на грозного хозяина.
Усаживаясь в байду, Гордей пожаловался светски:
— Сама чисто ж бабочка, не усмотришь, кто и прихлопнет. Села? С полчаса будем идти. Кохту возьми там, укройся, а то ветер.
— Куда? — растерялась Инга, нашаривая чуть влажную толстую «кохту» и кидая ее на плечи.
— На мыс. Есть там место одно. Пока идем, и расскажешь.
Снова мерно тарахтел подвесной мотор, толкая тяжелую уемистую лодку к изрезанным берегам огромного мыса. Журчала у борта вода, медленно просыпаясь. Инга, тесня ребра, согнулась, чтоб опустить руку, не достала и села, обхватывая колени. Старик сидел напротив, твердо уперев босые ноги в деревянную решетку, под которой лениво переливалась небольшая лодочная вода. Держа рукоять и поглядывая то на спутницу, то через ее голову на дальние берега мыса, повелел:
— Рассказуй.
— Сережа… — сказала она после небольшого молчания, и внешние звуки притихли, отодвигаясь.
… - Откуда я знала, что в шестнадцать можно вот так. Полюбить. Я после долго еще думала, это детское все. Пройдет. Мы ведь друг друга и не узнали толком, понимаешь, Гордей? Жили, считай, отдельно, так, издалека друг друга видели. А потом, когда случилась с нами любовь, то сразу все так вывернулось, что встречи эти, по пальцам их. Но он у меня был первый.
Говорила, стараясь не слишком подробно, но это было важно, так важно, что хотелось все время смотреть на старика с вопросом и ожиданием. Он прожил долгую жизнь, а вдруг он все знает. Вдруг скажет, про Олегу, ну, ты шо, та какой там Петр, ясно же — Серегина кровь. Или пусть хотя бы соврет, успокоит! Сама она не умела, никогда.
— Твой он, — сказал Гордей, выслушав не слишком внятный и последовательный рассказ, — ну чего же, так вышло, молодая, горячая. Дура, значит. И он. А хотя и нет. Он получается, умный. Хоть и пацан был, да умнее тебя в тыщу раз.
— Как же… Был бы умнее, разве сбежал бы? Или потом, нашел бы меня потом!
— Та сама спросишь, — уверенно сказал старик, и она замолчала, прижимая к груди стиснутые кулаки с отчаянной надеждой.
— Ну, потома, когда найдешь же, — поправился тот, покачав головой сокрушенно, — вот и я старый пень, болтаю, а ты и веришь.
— Ты куда меня? Зачем?
Байда разворачивалась, входя в узкую бухту, заставленную каменными обломками, от них падали в воду прозрачные ночные еще тени.
— Увидишь. Вылазь.
Песок заскрипел под носом лодки, вода плескала, стекая каплями с просмоленных бортов.
Перекидывая ноги, Гордей вылез следом. Обмотал вокруг каменного выступа лохматую веревку.
— Боты свои завяжи покрепче. В скалы полезем.
Лезть пришлось долго и утомительно. Камни качались под неуверенной ногой, мелкая острая крошка срывалась вниз, на укрытый выжженными солнцем травами склон. Над самыми головами парили чайки, покачивая крылья и рассматривая нежданных гостей бусинками глаз — черных на черных аккуратных головках. Дико орали бакланы внизу, в другой бухте, куда они осторожно спустились, обойдя скалы поверху, потому что, сказал Гордей, на байде туда и близко не сунешься, всю волнами об камни раздолбает. И в самом низу, поймав Ингу за дрожащую руку, и утвердив на клочке песка, замусоренного сухими прядями водорослей, старик махнул рукой к темной воде, утыканной камнями — большими и маленькими, высокими и плоскими, лежащими неровными чашами.
— Теперь по воде. Тапки не скидывай, там внизу остро. Штаны можешь оставить. Не? Ну, лезь одетая, чо ж.
Она шла, нащупывая ногами верткие и колючие камни, оскальзываясь по водорослям. Гордей вперед шагал плавно и мерно, поводил руками, изгибая спину, и ситцевые трусы в прозрачной воде вздувались пузырем.
Когда вода стала Инге выше груди, и она замедлила шаги, оглядываясь с некоторым испугом, они вошли в странную мешанину высоких скал, напоминающую каменный сад. Из редких кустишек на крутом склоне выскользнул толстый уж, сверкнул коричневой чешуей и, плюхнувшись в воду, поспешно удрал, неся над гладью голову-пулю с круглыми глазами.
— Сюда, — голос старика расщепился и запрыгал между каменных столбов и глыбищ, — тута вот влезть.
— Сюда, сюда, — повторяло эхо, заботясь, — влезть… лезть…
Выбравшись из воды, Инга выпрямилась, отпуская руку Гордея. И, хлюпая кроссовками, обошла его, подходя к ровной стене, открывшейся во впадине скалы. Споткнулась о камень, один из нескольких, огораживающих серое от пепла выжженное место бывшего костра. Не заметила этого.
Их было несколько, этих тайных плоскостей посреди мешанины рваного камня. Одна самая большая, размером с торцовую стену комнаты, и еще — поменьше, рядом, на грани. И — на боку соседней, прилипшей к этой скале.
На большой она сидела. Спиной, поджав ногу, и руки согнуты к волосам. Одной изгибистой линией — спина, двумя — руки, нежно — шея с округлым подбородком. Нога, прижатая маленькой попой. Волосы, несколькими вольными штрихами. А рядом, на вытянутой в высоту, стояла, раскинув руки и выставив вперед ногу. Нежным абрисом запрокинутое к небу лицо, прикрытые от солнца глаза. И — улыбка. Волосы, отброшенные ветром.
