Торговец мукой закрутился в кресле и сказал, глядя на свои широкие жирные пальцы, покрытые густыми волосами, что пусть даже Слава реализует свой план, он все равно найдет выход лучше и быстрее нее. Его обижает только одно: он был ей и братом, и отцом, и другом, а она разговаривает с ним как с убийцей, заслуживающим повешения. И из-за кого? Из-за человека, которого еще год назад не знала и который всем доставляет сплошные неприятности.
— А ты что скажешь? — заорал он на жену. — Ты тоже больше не хочешь меня знать?!
Хана молчала с пылающим лицом: ведь то, что говорит Володя, правда. Между ним и его сестрой была такая крепкая дружба! Они все время сидели вместе, шутили, смеялись. Было самое время, чтобы Слава вышла замуж и шутила со своим собственным мужем. Теперь она не должна разговаривать с родным братом, как с врагом, которого хочет уничтожить.
Но Слава все еще стояла посреди комнаты, как заимодавец, пришедший ругаться, и говорила, обращаясь к свояченице, сухим, хриплым голосом: за ту неделю, что ее не было дома, ее обида на Цемаха рассеялась как дым, и она увидела, насколько он красивее и лучше других людей. Приезжает она домой и узнает, что ее брат подстрекал людей бить ее мужа, чтобы ускорить их развод… Если бы она была готова развестись со своим мужем, она бы сказала ему правду, сказала бы, что он слишком велик для нее, что она не доросла до него. Он живет для других, а ей нужен муж, который жил бы только для нее. Он был и остался ученым, в то время как ей нужен лавочник. Все ее родные — лавочники. Вот так бы она ему сказала, если бы была готова с ним развестись. Теперь она ничего не должна ему говорить, теперь он сам видит, как груба и как проста семья Ступелей. Даже по тому, как ее братья вылезают из кожи, чтобы в городе не узнали о служанке, видно, насколько они грубы и просты. По-настоящему благородные люди не стремятся так скрывать свои ошибки. Простаки, стремящиеся к высокому положению, дрожат и трепещут, как бы по ним не поняли, что они простаки.
Лицо Ханы покрылось пятнами. Она видела, что свояченица хочет укусить как можно глубже, сделать больнее. Ей совсем не противно повторять снова и снова, что семья Ступелей груба и проста. Брат едва сдержался, чтобы не наброситься на сестру или сорвать со стены часы да и швырнуть их об пол. Она ведь говорит точно так же, как ее муж. У этой ведьмы даже еще больше яда, чем у него. Володя ждал, чтобы она закончила, и даже не знал, что он тогда сделает. Но когда Слава закончила, стремительно вошел Цемах.
— Ее здесь нет? Стаси здесь нет? Ее здесь не было? — стал он оглядываться по сторонам. — У Наума ее нет. Она убежала.
— Куда она убежала? Никуда она не убежала. На минутку вышла и скоро вернется, — стала утешать его Хана, а сама сдерживалась, чтобы не расплакаться. Цемах печально качал головой: Стася еще накануне сказала ему, что она уйдет куда глаза глядят. Она не хочет, чтобы из-за нее ссорились. Вчерашний скандал сильно напугал Стасю, и сегодня она собрала свои пожитки и убежала.
В большой комнате стало тихо. Слава чувствовала, что все Володины часы бьют в ее виски. Она смотрела на мужа и думала, что теперь он тоже убежит.
Володя не спал этой ночью. Его мучала мысль, что девица, может быть, направилась в Нарев. Он не сможет пройти в Ломже по улице. Его склад будут обходить стороной, как будто из него воняет. Утром Володя с опухшим лицом встретил своих приказчиков и рассказал им, что служанка смылась. Хозяин долго и с толком ругался: все знают, что они доносчики, подхалимы и так далее и тому подобное. Если он упадет, они первыми сдохнут с голоду. Так пусть они вынюхивают, как ищейки, но найдут девицу. Пусть они с собой возьмут и Лолу тоже. Когда этот кабан с ней валялся, она небось рассказывала ему, кто ее знакомые, так что пусть теперь он пораскинет мозгами и поможет в розысках.
Лола и приказчики искали Стасю повсюду и не напали на след. Однако Хана утешала мужа, говоря, что Стася не покончит с собой, она хочет родить ребенка. Она же отказалась делать аборт. И Цемах тоже говорит, что сирота не сотворит такого. Она верит ему, что ее ребенок не будет байстрюком.
— Цемах выглядит умершим, хотя он как-то странно спокоен, — рассказывала озабоченная Хана.
— Это он готовится поднять против нас весь город, как угрожал все время. Однако поскольку он сам говорит, что девица не покончила с собой, меня не волнует, что он скажет и что будет делать, — Володя засунул руки в карманы брюк, словно в железные перчатки. — Я теперь ненавижу его еще больше, чем прежде. Из-за него Слава стала мне кровным врагом. Она тоже опротивела мне. Пусть он устраивает скандал, и я отделаюсь от них обоих разом. Что ты вылупила на меня глаза, корова богобоязненная?! Вы все стараетесь делать все мне назло, все вы мне надоели, как лук горький!
Однако Цемах больше не искал ссоры с шуринами. Через пару дней после исчезновения Стаси он вернулся утром с молитвы и сказал Славе, что едет искать местечко, чтобы открыть в нем начальную ешиву. Сейчас канун Грозных дней, а в эти дни евреи становятся богобоязненней. Самое подходящее время похлопотать перед обывателями, чтобы они поддержали изучающих Тору. Правда, когда он приехал в Амдур, тамошние евреи не хотели ешивы, но он, со своей стороны, каждую соломинку видел в десять раз больше, чем она есть, потому хотел уйти из ешивы. Он должен исправить то, что испортил, основать ешиву и самому стать ее главой. Но быть главой ешивы в маленьком местечке — это не жизнь, а мучение, и он не может предложить Славе, чтобы она разделила с ним такую жизнь, особенно если брать в расчет то, что, выходя замуж, она не знала, что он вернется к прежней жизни. Он сам тогда этого не знал. Поэтому он готов дать ей развод.
— Я не хочу развода. Я не с сегодняшнего дня знаю, что ты хочешь уехать, но развода я не хочу, — щеки Славы светились мертвой фарфоровой белизной.
— Приедешь ко мне? Ты готова носить парик и ждать, пока местечко пришлет тебе картошки, халы на субботу и дров на зиму?
— Посмотрим, — Слава говорила, опустив глаза и словно отсчитывая слова.
Цемах продолжал, что должен уехать еще и для того, чтобы Слава помирилась с родными. Она ведь видит, что даже несчастная Стася больше не захотела быть причиной ссоры и убежала. Он уж, конечно, не должен допускать, чтобы из-за него она ссорилась с братьями и свояченицами.
— Между мной и Володей мира не будет, — лицо Славы стало напряженным, а ее глаза брызгали голубыми искрами. — Ты же говорил, что если служанку отошлют в село, ты расскажешь об этом всем. Теперь же случилось кое-что похуже: ублюдок ударил тебя, а сирота твоя, может быть, в воду бросилась. Так почему же ты молчишь?
Цемах задрал голову и развел руками: из-за того, что какой-то молодчик дал ему оплеуху, он должен бить в ответ? Если бы сироту отослали в село, он бы взбудоражил весь город, чтобы ее спасти. Но раз она убежала и нельзя ее найти, то зачем будоражить Ломжу? Чтобы отомстить? Это не путь Торы. К тому же он не верит, что Стася бросилась в воду. Из-за своего ребенка она этого не сделает. И без этого достаточно печально представлять себе, как она скитается по дорогам, полуголая и босая, не имея места, где могла бы согреться, поесть, переночевать. Блуждает и дрожит от страха, как бы иноверцы не покрестили ее, а евреи не назвали бы распутной. И все же она готова перенести все, лишь бы родить своего ребенка и чтобы он был еврейским ребенком! Большие угольно-черные глаза Цемаха стали еще больше и еще темнее, как у слепца. Он помолчал и снова заговорил умоляющим голосом, что, хотя семья Ступель была несправедлива к сироте, он не думает, что Ступели худшие люди, чем другие семьи из их окружения и их класса. В мире обывателей-торговцев совсем не считается зазорным отослать забеременевшую служанку. И если бы он на протяжении лет не изучал в ешиве Торы и мусара, и в его глазах это, возможно, не было бы большим грехом. Поэтому он не должен оставаться в свете, чтобы со временем не начать думать и чувствовать так же. А ведь если он не сможет думать и чувствовать как светский, ему придется постоянно вести войны. Так что единственный для него выход — вернуться в ешиву. Однако Слава должна помириться со своими родными.
В уголках рта Славы затаилась горькая улыбка страдающей женщины, понимающей, сколько радости и счастья она могла бы испытать со своим мужем, если бы ей была суждена лучшая судьба. Славе было бы легче увидеть Цемаха жестким и гневным, легче было бы, чтобы он довел ее до нервных спазмов, чем видеть его с измученным, бледным лицом и опущенными плечами.
— Хорошо, я послушаюсь тебя и помирюсь с родными. И если ты не можешь иначе, езжай себе на здоровье. Я не обижаюсь на тебя и за то, что ты предложил мне развод. Я знаю, ты сделал это, чтобы совесть твоя была чиста. Но меня обижает, что ты меня даже не спросил, зачем я ездила в Белосток. — Она игриво повернула голову, и в ее полных слез глазах блеснула улыбка. Она ждала, что Цемах разозлится и вспыхнет, как в то время, когда они ссорились и каждое его движение лучилось мужественностью и упрямством, но он даже не заметил ее обаяния и игры.
