— И чёрное Солнце бывшего Союза воссияет вновь! Чтобы обогревать лишь властителей мира! И успокоится тогда Солнце живое, ибо людские энергии будут утилизированы здесь, на земле, для успешного поглощения мировым капиталом!..
— Что ж? Браво, западник — браво, Рудый, специалист по идеологическим внешним сношениям –
успешно — сношаемый — в — мрак — дерьма — ибо — малая — адская — бездна — призывает — адскую — же — большую — бездну — хотя — бы — и — политическую.
152
Однако Цахилганов был недоволен такой своей логической виньеткой: чем, собственно, один порок хуже или лучше другого? А сколько их у каждого! И он чувствовал сейчас сильнейшую потребность оправдывать любой вид греха,
потому как… ему не хотелось верить
в святость кого бы то ни было,
а именно — в непорочность святости!
Он всё не мог забыть постыдной своей трусости при появлении странного Старца, прошедшего недавно сквозь палату.
— Кстати, кто это был? — подозрительно спросил Цахилганов. — Ну, тот, из-за которого я едва не вышиб лбом дверь?
— А-а… Из Византии пятого века. Они ходят иногда, святые из прошлого, по местам, где сосредоточены людские страданья. И, в той или иной форме, оставляют людям знанья, добытые своим аскетическим подвигом. Помогают. Если бы не колоссальная вспышка на Солнце, ты бы его не заметил. Да что тебе до тех, кто молится за род людской в вечности?..
— А наблюдал ли ты, — спросил он себя, Внешнего, — что наши нестяжатели очень хорошо умеют говорить о бренности жизни — не знавшие её радостей и не имевшие лишней копейки. Кто богатство презирает? Да тот, для кого оно недостижимо. А кинь ему та же Америка хорошую сумму — вот тут-то он от всякой своей святости и излечится мигом… Нищие, между прочим, самый сребролюбивый народ! Замечено: они оч-ч-чень алчны. Так что, святость аскетическая, брат ты мой, — достояние тех, кто сам ничего не стоит!
То есть вот, ничегошеньки…
153
Внешний, как видно, немного растерялся
и теперь безмолвствовал
озадаченно.
— Да! Жалко Любу… Жалко мелких людишек, которых быстро, стремительно сживают со свету, — бормотал Цахилганов, развернувшись на кушетке. — Жалко святых, изморивших себя постами. Всех жалко, кого никто не купил и никто не купит. Обречённых, значит. На нужду. На вымиранье.
— На вечную жизнь, то есть.
— Вот мы и говорим всем им: счастливого пути
на тот свет, — раздражённо прикрикнул в зеркало Цахилганов. — Всем чистеньким. Кто не с нами,
— всем — уходящим — в — небытиё —
счастливо добраться да небесного блаженства. С нами же, на земле, останется обслуга — и довольно того.
— А как же Любовь? — спросил Внешний. — Разве она с такими, как ты?..
Что же, прощаешься с ней тем самым?
Ничего не ответив на это, Цахилганов решил полежать без всякой мысли.
Ветер снова взвыл, задребезжал стёклами в рамах — и стих, упав на дно
вентиляционных больничных колодцев.
Может, билет на самолёт заказать?
Вырваться отсюда на неделю
хорошо бы.
154
— …Так, значит, из Византии он? Тот, в лохмотьях? Который приходил из глубины веков?…А по виду, так с паперти нашей, — Цахилганову всё же было не по себе. — Задержись он в этом измерении, я бы ему, пожалуй, хорошо подал. Порадовал бы нищего.
— Нищего? — удивился Внешний. — Не сказал бы. Отец его был воеводой в императорском войске всё-таки… Вроде твоего отца, только повыше в должности. Да и он сам, Иоанн — служил в сане архиепископа в Константинополе. Боролся против тех, кто обирает народ, к сведенью твоему. И главное — обличал! Обличал сильных мира сего в проповедях своих, прилюдно… Боялись его олигархи пятого века, конечно. Не то, что наших архиепископов, перед злом смиряющихся…
Бич России — покорность злу, как данности свыше. Никак не может Россия направить гнев свой на врагов, если враги — не явные.
— И потому гложет себя же! — согласился Цахилганов. — Россия… Друг друга зато мы изводим весьма охотно.
Как это азиаты про нас издавна поговаривают, за нашими спинами? Раскосые, плосколицые? «В годину бедствий русские бывают сыты тем, что пожирают друг друга»… Не забыть бы сказать это Степаниде,
народной заступнице оголтелой.
В назиданье.
А то такая бензопила выросла! Не остановить.
155
— В самом деле, давненько я не звонил своему политическому оппоненту. Оппоненту в юбке и в солдатских бутсах.
Он чуть было не попросил Внешнего подать ему сотку.
Подниматься пришлось, конечно, самому.
— А может, мы, русские, сами себе устраиваем жесточайший естественный отбор? Какого не могут позволить в своей среде малые нации? — бормотал он, отыскивая сотовый аппарат в тумбочке. — Устраиваем — безжалостно-подлым, равнодушным, предательским отношеньем друг к другу, и в том-то наша сила?.. Алло! Степанида?.. Хотя и среди малых народов иногда, временами, вспыхивают отдельные братоубийственные… Алло!
— Ну, — хрипло буркнула дочь.
— Степанида!
— Что стряслось? Неужто тебя мысль посетила?
— А знаешь ли ты, как говорят про нас, русских, всяческие азиаты?
— Нет, — прокашливалась она заспанно. — И про численность населения на острове Мадагаскар тоже не знаю. Доволен?
— …Ты что там делаешь?
— Сплю. Крепко.
— Не хочешь разговаривать с собственным отцом?
— Родительское чувство у тебя проявляется крайне редко и крайне не вовремя, — заметила дочь неучтиво.
— …А погода у вас какая? — заинтересовался вдруг он. — Погода?
— Хорошая. Град идёт.
— Серьёзно? — оживлённо расспрашивал Цахилганов. — …И крупный?
— С мышиное яйцо.
— Надо же!
Глупо изумившись, он смолк:
Степанида уже положила трубку.
156
— Вот тебе и естественный отбор, — спрятал телефон Цахилганов.
Внешнему разговор этот, видно, казался либо слишком болезненным, либо слишком скучным: он оставался безучастным. И тогда Цахилганов продолжил, вытянувшись снова, заложив руки под голову:
— Ну, я-то в естественном отборе — точно: участвую во все лопатки. Наказываю развратников! И поделом им, так ведь?
— Как сказать, — норовил уклониться Внешний.
— Нет, давай поглядим на это с такой стороны. А не занимаюсь ли я, грешный, как раз праведным делом? Разоряю грешников. Тем, что продаю им порнуху. Так ведь?
Это даже очень нравственно: безжалостно наказывать порочного — рублём.
Обираю их, гадов, и буду обирать!
— Не так уж сильно и обираешь. Тебе ведь лень разворачивать большое дело. С большими хлопотами и с большой суетой. К счастью, лень.
— Решительно лень! Потому что… Всё, что сложно, того не существует, — с удовольствием, в который раз, подтвердил Цахилганов. — Ну, немного обираю, немного…
157
Да, обирает немного — но денно и нощно,
потому в подвале, под его офисом, сидят,
в три смены, бледные писари,
перед тремя сотнями нагретых панасоников,
с пультами в руках,
и копируют, копируют порнофильмы.
А дежурный малый с коротким ножом вспарывает и вспарывает целлофан над очередным картонным коробом, готовя чистые видеокассеты к записи,
— и — не — разгибает — этот — малый — спины — своей — сильной — по — десять — часов — в — сутки —
но Цахилганов и платит! В отличие от многих, ничего-то в этой жизни, между прочим, не умеющих, как только вымирать от своей честности и от порядочности своей.
Он даёт работу и пропитанье малым сим!
А смотрит ли в безысходности человек, достаточно ли чиста рука, протянувшая ему хлеб насущный?
Белые рабы, загнанные в подвал Цахилганова, множителя порнографии, готовы руки ему целовать. Лишь бы не потерять возможность быть его безропотными слугами, слугами порока. Потому как безработица — это затяжная, тяжёлая смерть. И ею медленно умирают миллионы на просторах расколотого Союза…
— Да знаешь ли ты, макрокосм, кто такой Цахилганов?!.. Я спаситель тех несчастных, которые мечтают о труде! И я же — разоритель развратников!
…Герой демократического труда, короче.
158
— Ты — множитель греха, вообще-то, — уточнил Внеш-
ний без особой охоты. — Соблазняешь своей продукцией нестойких, несмышлёных. Собственно, ты ничем не отличаешься от содержателей весёлых домов, сутенёров, оголённых певиц, сверкающих ляжками напоказ, ну и прочей подобной же мрази.
В ту минуту будто грозная тень Старца запечатлелась на стене —
и пропала.
— Облако прошло, — успокоил себя Цахилганов, всё ещё приглядываясь. — Мимолётное. Странное облако… Разумеется, я копирую грех. Но грех, который сохраняет людям жизни!
