Только игры… Мысленные солдатики.
И не более того…
Все люди играют временами, потому что все люди — дети. И взрослые дети, и детские дети играют — от безмерной тоски. Да, да: играют те, кто не любит тосковать, то бишь — бояться.
Джаз — тоже игра: игра инструментов друг с другом, но если в неё заиграться до беспамятства, она становится скоро образом жизни и даже судьбой —
занятной — такой — судьбой — исполненной — эстетического — самоублаженья.
Я успешно спасался джазом. За Вечнозелёной не было слышно шума лагерной пыли по весне. А теперь…
Цахилганов напел несколько тактов из Фостера,
пытаясь немного развеселить себя —
и беспомощно развёл руками:
эта игривая судьба его, кажется, подходила к концу —
ощутимо и страшно.
Потому что умирала Любовь.
А Внешний упорно молчал сегодня про чудо — и не подговаривал Цахилганова сжечь фирму, раздать деньги бедным и жить честно, скромно,
— в — тихой — невнятной — радости — жалкого — существованья — на — земле —
и не намекал Внешний на то, что тогда Любовь будет спасена, а иначе… В общем, только подвигом самоотреченья, мол, вершится чудо —
чудо — воскрешения — умирающей — жизни…
165
Но вчера же вот что понял Цахилганов:
каждый-то человечек у нас норовит обмануть себя какой-нибудь идейкой! Причём, сам себя шантажирует и вынуждает выкинуть что-то эдакое… необычайное!
Непременно — необычайное, иррациональное!
А без того русскому человеку вроде и уважать себя не за что; и жизнь-то ему не в жизнь,
и радость-то не в радость…
Именно оттого позывы самоотреченья так мучили Цахилганова накануне!.. О, это глупость, скорее всего. Вечная молодость, должно быть!
Вечная беспокойная молодость души толкает и толкает человека на несусветные глупости –
The sim shines bright in the old Kentucky home… —
так полагал он вчера, то напевая рассеянно, то посвистывая. Но сегодня всё было иначе.
Сегодня ему изменило прошлое.
Прошлое восстало против Цахилганова,
того и гляди — сомнёт…
166
Телефонная рыбка забулькала серебряно в тумбочке.
Рудый? Рудый… Рудый!!!
— Почему мама к телефону не подходит? — голос дочери вяловат спросонья. — Ответь мне.
— Нет, это ты ответь, почему ты спишь круглые сутки?! — орёт Цахилганов, переволновавшийся только что чрезмерно. — Рекуррентная летаргия у тебя, что ли?
— Позови маму.
— У неё теперь ночные дежурства. Она устаёт. Она просит её не тревожить.
— Ночные? — долгая пауза.
Степанида подозревает неладное. А кто у неё виновник всех Любиных бед?.. И Цахилганов чувствует, как прозрачные глаза дочери начинают блестеть —
там, вдалеке.
Это беспощадный, спокойный блеск льда…
Продолженье, впрочем, следует почти благодушное,
по тональности:
— Если — с — ней — что — случится — я — тебя — убью.
Цахилганов уже не кричит — «Как ты смеешь так разговаривать с отцом, маленькая дрянь!?»
Маленькая изысканная, жестокая дрянь, дрянь! Сволочь!
— А у твоего этого… — осторожно, почти вкрадчиво, спрашивает он. — У этого… как насчёт личного оружия?
— А тебе зачем? — резко спрашивает она. — Что за нездоровый интерес к вопросам нашей самообороны?
— У него — пистолет?
— Нет! — отвечает дочь. — У него револьвер. Пятизарядный. Девятого калибра. Лёгкий, но с тугим курком. Если тебе это важно…
167
В самом деле, так ли уж важно,
из чего в тебя могут шандарахнуть
при случае…
— Отец, а знаешь, я приеду, пожалуй.
— Зачем? — нервничает Цахилганов, — Зачем?!. Мама собирается в Сочи. На месяц. Её долго не будет, — быстро врёт он. — А мне сейчас не до встреч. Командировки впереди. Мне надо в Германию… Ты приедешь — и будешь жить в пустой квартире, как пенсионерка. С соседом-метеорологом вежливо здороваться. И всё!.. У тебя там что, своей жизни нет?
— Мне здесь не нравится.
— Почему? Это же — столица великого государства Российского! А у тебя — детский сдвиг на почве любви к Отечеству. Вот и благоговей там, в сердце Родины, без грязных моих денег. Живи на грязные деньги Кренделя. Но если тебе их на что-то не хватает…
— Это — антистолица, — мрачно поясняет Степанида. — Здесь антироссийцы живут. В основном. Точно такие же, как ты.
— Сиди — там!!! — у Цахилганова оборвалось терпенье. — Я позвоню, тебе в Москве выдадут деньги на всё! Даже на классовую борьбу против меня, назови лишь сумму. Только не приезжай… Но запомни: на грязных деньгах чистое не строится. А если и выстроится, то рухнет, непременно рухнет. Мы это уже проходили. Пройди это и ты, если хочешь, там, в Москве… А здесь, в чёрной дыре, что ты здесь забыла? В Карагане?.. Глупая!
…Здесь чёрная лагерная пыль свистит на ветру!
Здесь стебли вытягивают, из этой земли каторжной,
чью-то спёкшуюся кровь,
загустевшую до черноты…
Кровь!!! Они траурные, эти стебли!!! Слышишь, ты, девчонка?!.
168
Цахилганов отшатнулся от больничного зеркала —
от искажённого страхом лица своего,
с металлическим уродливым наростом на ухе.
— Какая пыль в конце марта?.. — вежливо удивилась Степанида, определённо воображая себя взрослой дамой. — И почему ты так надрываешься? Трубишь, как мамонт из глубины тысячелетий.
— Потому что… не надо тебе сюда.
— Чёрная дыра — здесь, и я здесь поэтому, — вздыхает она покорно. — Ладно, останусь… А в Карагане всё жертвами давно искуплено, Караган к свету нынче идёт… Но ты смотри у меня там! Я про маму. Ты запомнил, да? Если с ней что случится… Впрочем, ты хоть как попадаешь в число людей, которые должны быть устранены,
как болезнетворные, очень опасные микробы,
или обезврежены…
Ради жизни на земле.
Степанида что-то там соображает ещё, у телефона.
Нет, право, уж лучше бы грызла семечки!..
— Хотя… — глубокомысленно произносит она. — Ты странно сейчас кричал. Как будто ты — уже не совсем ты… Говорят, вспышки теперь небывалые. Это Солнце так влияет на тебя?
— Да. Влияет. А я влияю на него. И ты тоже.
— Тогда… лучше бы ты спал! Спал бы беспробудно, чтоб не влиять.
Ммм!..Опять memento — ох, опять mori!
«А может, я преображаюсь! — едва не выкрикнул он. — Что тогда?»
Но Цахилганов кивает, машинально кивает
коротким гудкам в трубке —
и не может прервать своего киванья.
169
А вообще — безобразие.
Надо поставить девчонку на место.
Что значит, убью?!.
Ещё в семь лет Степанидка, к ужасу Любови, пролепетала совсем доверчиво, показывая на Цахилганова пальцем и склонив голову с белым бантом к плечу: «А когда я вырасту, я папу убью».
Был, правда, там один… неприятный повод к этому. Когда дети постарше выследили его с Ботвич. А потом дразнили маленькую Степаниду и толкали… Но ведь она должна была про это, и про свои детские слёзы, давно забыть… Однако, нет! Твердит, твердит одно и то же —
с ангельским видом, паршивка:
— Земля должна быть чистой от таких, как ты. Если природа разумна, она должна тебя уничтожить. А если нет — погибнет мир, папочка…
Ну, пусть не твердит.
Но произносит же временами,
маленькая, так и не повзрослевшая, дрянь!
Сейчас она получит отменную трёпку.
170
Цахилганов опять отыскивает её номер. Он долго слушает, как уходят в пустоту бесследно его частые телефонные сигналы.
Гудки летят из географического центра Евразии —
над измученной полуразрушенной Россией.
Туда, где одно ласковое, красивое, небольшое существо давно готово мысленно убрать с лица земли
его,
своего отца,
будто лишнюю шахматную фигуру с клетчатой доски.
Цахилганов, сотворивший дитя, никто иной как творец! И вот, тварь готовится поднять руку на творца, ибо полагает, что сотворена она, чистая, нечистым, видите-ли, творцом!
Решительно — мир — сошёл — с — ума.
Но кто-то суровый безмолвно остерегает Цахилганова: человек не может быть творцом человека. А вровень со Всевышним ставит себя…
— дух — тьмы — понятно — понятно — отбой!
…А может, это Любовь,
тысячи раз обманутая, преданная им, униженная
Любовь должна была породить именно такое дитя —
которому предначертано расправиться с ним,
как с осквернителем любви?
Хм, тогда… плохо дело.
Телефонные сигналы, летящие от отца к дочери, снова остаются без ответа. Выходит, её уже нет дома… Но — чу! — забулькала металлическая искусственная рыбка. Цахилганов быстро нахватывает воздуха в грудь, открывает рот, багровеет заранее…
