– Нам еще два часа ходу по леднику, – сказал Лазаренко, – так что, если за разведчиком еще прилетят, нам не сдобровать.
– И главное – чем отбиваться от этих гадов? – вставил Жорка.
– Готовьте пулеметы Мг, – приказал Тетов, – если прилетят, будем вести зенитный огонь из положения пулемет на стойке из лыжных палок, как нам на сборах показывали.
– Гдеж ты палки лыжные возьмешь? Немцы не прислали! – возразил Лазаренко.
– А мы как немцы будем, – снова вставил Жорка, – я видал как они в наступлении с ручника с ходу стреляют, первый номер кладет ствол на плечо второму номеру и палит стоя, как если бы с сошек.
– Верно, – согласился Тетов, – а если первый номер присядет, то можно вести зенитный огонь!
Решили нести оба пулемета нерасчехленными и заряженными – каждый лентой по пятьдесят патронов. Назначили два зенитных расчета и наблюдателя за воздухом…
Старшина еще раздал каждому по плитке шоколада.
– Глядите не обожритесь, да не почернейте, – сказал Лазаренко и группа тронулась в путь. ….
Лететь на штурмовку группы советских альпинистов вызвался сам капитан Ланг.
Фоке-вульф 189 это не бомбардировщик.
Но пилоны для внешней подвески четырех стокилограммовых бомб в нем все же были предусмотрены.
Забавно, но простая формальность заняла драгоценные пол-часа.
В эскадрилье разведки бомб не числилось на складе.
Но бомбы имелись на складе 52-ой эскадры, базировавшейся на этом же летном поле.
Так вот, чтобы получить четыре бомбы на складе соседей, надо было получить четыре разрешения и написать восемь бумажек!
Наконец, самолет заправили и к нему подцепили четыре фугаса.
– Сто лет не занимался бомбометанием, с той поры как фенрихом был и летал на старом Арадо, – сказал Ланг, застегивая парашют.
Штурмана из экипажа Баумана Ланг решил взять с собой – хорошему штурману легче вспомнить уже пройденный маршрут, чем другому хорошему штурману прокладывать этот маршрут заново, – решил капитан.
Взлетели в двенадцать тридцать пять.
Прошлись над вышкой начальника полетов и взяли курс на юг…
Лету было почти час…
Это был предел дальности.
Почти точка невозврата.
Голлоб тоже взлетел на своем командирском "Густаве" и десять минут сопровождал Ланга в воздухе.
А потом обогнал его, помахал крыльями, пожелав удачи, и отвалил в сторону, чтобы вернуться к своим обязанностям.
На войне у каждого своя работа.
И каждый получает за свою работу свои кресты. …
Всю эту неделю Сталин работал в Кремле и ночевать на ближнюю дачу не ездил.
Спал он в малом кабинете на любимом кожаном диване, накрывшись старой кавалерийской шинелью, точной копией той шинели в которой вместе с Климом Ворошиловым они когда-то держали оборону Царицына. Так что, шинелька эта была своего рода талисманом что ли.
Сталинград-Сталинград…
Город длинной полоской вытянувшийся вдоль правого, западного берега Волги. Самой-самой русской реки на всем белом свете. И ему – рябому невысокому бесконечно обрусевшему грузину – река эта была гораздо роднее Куры или Арагвы.
Оборона Царицына.
Да, молодыми они были. Коба и Клим.
Только вот Коба вырос – стал Великим Сталиным. А Клим – Климушка так и не вырос.
Смешной придворный клоун в маршальском мундире. Ходит на высоких семисантиметровых каблуках, будто барышня. Хочет выглядеть высоким. Дурачок. Не понимает, что истинный рост вождя – в величии его дел и идей. Но Клим не дорос до вождя. Так и остался кавалерийским унтером, ряженым в маршальский мундир.
Царицын-Царицын!
Молодыми они были тогда с Климом.
Молодыми и решительно отчаянными.
А теперь вот Сталинград.
Не Царицын уже, а Сталинград!
А кто защищать, кто оборонять будет?
Где молодые и решительные?
Где они – Коба и Клим?
Жуков, Хрущев, Мехлис и Мерецков вчера допоздна сидели здесь у него в большом кабинете и Жуков с Хрущевым докладывали о перспективах разгрома и окружения немецко-фашистской группировки здесь, под Сталинградом.
И в этой операции, решающим фактором должно было стать превосходство в технике, в артиллерии, в танках и в самолетах.
Танковым армиям прорыва предстояло сокрушить позиции союзников немцев на флангах – румын и итальянцев, и прорвав оборону, окружить шестую армию Паулюса, увязнувшую в Сталинграде, окружить и затем уничтожить.
А танкам и самолетам было необходимо горючее. Поэтому не мог не обеспокоить Сталина какой-то намек Берии на какие-то разведывательно-диверсионные операции немцев, по нарушению наших коммуникаций, снабжающих Сталинградские фронты Бакинским бензином, планы которых ведомству Берии и Абакумова удалось вовремя разгадать.
Этот мингрел Берия всегда темнит. Всегда напускает туману, желая придать своей работе максимум таинственной значимости. Этот мингрел тоже дурачок, вроде Клима.
Тоже баб любит. Только если Клим со своей унтерофицерской кавалерийской серостью в сапоги со шпорами на высоком каблуке рядится, чтобы на баб впечатление произвести, то у мингрела чуть-чуть лоска и ума побольше, этот в английские костюмы наряжается. Клим с крестьянской прямолинейностью – из нижних чинов в маршалы – прыг-скок, и с бабами теперь – с балеринками из Большого театра тоже с такой же кавалерийской прямотой… Сталину докладывали подробности…
Да…
Климушка свое от жизни получил.
Как этот еврей – Светланкин ухажер – Каплер! Как он про американское искусство рассказывал? Де, у американцев есть понятие о так называемой американской мечте.
Вот был простой бедный, но способный америкашка… И выдался ему случай разбогатеть. Так америкашка такого случая не упустит. Рискнет – разбогатеет и примется жить припеваючи. Об этом ихний Голливуд и кино снимает. Так Каплер рассказывал. Этот еврей дока в американском кино и в их литературе. Не даром Светланка в него влюбилась. Дура – он ее в два раза старше.
Хотя и Аллилуева – дочка его партийного товарища, на которой он сам женился – разве она не была младше Кобы?
Но Коба ведь зато не был евреем!
Ну да ладно!
О чем он думал?
Об американской мечте…
Так вот, для Клима – для него прыжок из кавалерийских унтеров в маршалы – это наша… Революционная пролетарская мечта – в контру американской.
И он – Клим, он свое от жизни сполна получил.
Был он до революции нижним чином. Господам офицерам лошадок из конюшни подводил.
А после революции, да после обороны Царицына, сам господином стал. Сам стал господских барышень петрушить…
Но так поглупел!
Коба с той поры вырос – вождем стал.
А этот – хоть святых выноси – ничего поручить нельзя! Под Ленинградом под Лугой на немцев с наганом в атаку ходил – две бригады моряков положил, сам ранен был.
Дурак! Едва Ленинград немцам не сдал.
Эх… Царицын-Царицын! Сталинград…
Нельзя немцам дать отрезать наши фронты от снабжения бензином. Никак нельзя.
Берия этим занимается? Абакумов? И этот – очень способный разведчик… Как его?
Судоплатов! Ну, авось не подведут.
Неслышно вошел Поскребышев. У него это стало каким-то подобием игры. Войти так тихо, чтобы Хозяин не заметил. И сразу кашлянуть в кулак, чтобы превентивно отвести от себя обвинения, де "снова взял эту моду – подкрадываться"… Это была игра. Невинная игра старого секретаря.
Поскребышев кашлянул в кулак.
– Что там еще? – спросил Сталин.
– Товарищ Берия просит его принять по неотложному делу, – сказал Поскребышев.
Как всегда – сказал абсолютно бесстрастно. Сталину порой казалось, что и о взятии немцами Москвы, случись такое, и о смерти собственной матери, Поскребышев доложит Сталину все так же – ровным, не дрогнувшим голосом, как о самом заурядном событии.
– Я его нэ вызывал, – ответил Сталин.
Ответил, и сам усмехнулся в рыжий ус своей мысли: де Коба – кобенится… Есть в русском языке такой глагол – "выкобениваться", что означает проявлять свой норов, капризничать.
Поскребышев не уходил.
И в этом тоже была игра в церемонии. Неподражаемая и неповторимая, уникальная в своем единственном воплощении игра – Всемогущего и очень капризного Хозяина и его Старого секретаря, которому очень многое позволялось и прощалось. Многое, но не все.
– Я приму его через сорок минут, – сказал Сталин.
Поскребышев так же тихо вышел, также тихо, как и вошел.
Поскребышев отлично знал, что Сталин мог бы принять Берию и тотчас, но не сделал этого специально. Дабы дать понять посетителю, каким бы могущественным тот ни был, что к Вождю попасть не так то просто.
Поскребышев знал, что Иосиф Виссарионович теперь специально прикорнул на диване в малом кабинете и назначенные им сорок минут – будет просто лежать, полу-прикрыв глаза и думать о своем.
По прошествии сорока минут Поскребышев вошел снова.
Сталин уже поднялся с дивана, но сапог еще не обул, а стоял посреди ковра в шерстяных – грубой вязки носках и в мягких грузинских чунях с загнутыми кверху носками.
