Джулиан Барнс - Предчувствие конца

Время от времени я ездил на машине в тот магазинчик и в паб. Как ни странно, там у меня всегда возникало ощущение покоя; а вдобавок ощущение цели — возможно, последней настоящей цели в моей жизни. Как и раньше, я не переживаю, что трачу время впустую. На что мне еще тратить время? А обстановка там дружелюбная, лучше, чем в моем районе. Никакого определенного плана у меня не было, но это не новость. У меня уже сто лет „планов“ не было. А возрождение былого чувства к Веронике — если оно и состоялось — едва ли тянет на „план“. Скорее это мимолетный, болезненный порыв, постскриптум к краткой истории унижений.

Как-то раз я спросил у бармена:

— Скажите, пожалуйста, нельзя ли для разнообразия нарезать картофель потоньше?

— Это как?

— Ну, как во Франции — тонкими ломтиками.

— Нет, у нас такого не подают.

— А в меню сказано, что у вас картофель фри — ручной нарезки.

— Ну.

— Так почему бы не нарезать потоньше?

Обычная любезность бармена улетучилась. Он посмотрел на меня так, будто пытался определить, кто я такой: педант или придурок, а возможно — и то и другое.

— Ручной нарезки — значит нарезанный толсто.

— Но если ручной нарезки, отчего же не нарезать потоньше?

— Мы не нарезаем. Нам так привозят.

— Картофель нарезают не у вас на кухне?

— Я же сказал.

— То есть в меню написано „картофель фри ручной нарезки“, а на самом деле нарезка производится неизвестно где и, скорее всего, механическим способом?

— Вы к нам с проверкой, что ли?

— Боже упаси. Мне просто странно. Никогда не знал, что „ручной нарезки“ означает „толсто нарезанный“, а не „нарезанный исключительно вручную“.

— Теперь будете знать.

— Ну, извините. Не понял.

Вернувшись за столик, я стал ждать, когда мне принесут ужин.

И тут, как гром среди ясного неба, появились те пятеро, в сопровождении молодого социального работника, которого я видел из машины, когда приезжал с Вероникой. Коллекционер значков, проходя мимо меня, помедлил и отвесил поклон; значки на его охотничьей шапке тихонько звякнули. За ним шли остальные. При виде меня сын Адриана выставил вперед плечо, будто отгораживался от напасти. Все пятеро отошли к дальней стене, но садиться не стали. Социальный работник подошел к стойке и заказал напитки.

Мне подали хек и картофель фри ручной нарезки, причем картофель — в металлической миске, выстланной газетной бумагой.[33] Наверное, я улыбался своим мыслям, когда ко мне подошел молодой социальный работник.

— Можно на пару слов?

— Конечно.

Я указал на свободный стул. Посмотрев ему через плечо, я заметил, что его подопечные смотрят на меня во все глаза и сжимают в руках стаканы, но не пьют.

— Я — Терри.

— Тони.

Рукопожатие вышло неловким, как всегда бывает в сидячем положении. Он немного помолчал.

— Угощайтесь картошкой.

— Нет, спасибо.

— А вам известно, что когда в меню сказано „картофель фри ручной нарезки“, это всего лишь означает „нарезанный толстыми брусками“, а не нарезанный вручную?

Он посмотрел на меня примерно так же, как и бармен.

— Я насчет Адриана.

— Насчет Адриана, — повторил я.

Почему мне не пришло в голову спросить имя? А как иначе его могли назвать?

— Ваше присутствие его нервирует.

— Прошу прощения. Совершенно не хотел его нервировать. Да и никого другого тоже. Никогда. — Парень будто бы заподозрил иронию. — Ладно. Больше он меня не увидит. Сейчас я поем и уйду, и никто из вас больше меня не увидит.

Он кивнул.

— Можно спросить, кто вы такой?

В самом деле, кто я такой?

— Ну, разумеется. Меня зовут Тони Уэбстер. Мы с отцом Адриана в молодости были друзьями. Вместе учились в школе. И мать Адриана я тоже знал. Довольно близко. Потом наши пути разошлись. Но вот уже пару недель мы довольно тесно общаемся. Точнее, месяцев.

— Пару месяцев?

— Да, — подтвердил я. — Но больше я с Вероникой общаться не буду. Она не желает меня знать. — Я старался, чтобы это прозвучало как констатация факта, а не как жалоба.

Он вгляделся мне в лицо.

— Вы же понимаете, нам запрещено разглашать истории наших подопечных. Это конфиденциальная информация.

— Разумеется.

— Ваши слова, по-моему, лишены смысла.

Я спохватился:

— А… Вероника… да, извините. Я только сейчас сообразил, что он — Адриан — зовет ее Мэри. Наверное, с ним она себя так и называет. Это ее второе имя. Но я ее знал — и знаю — как Веронику.

Еще раз посмотрев ему через плечо, я увидел, что все пятеро так и застыли на месте, не пьют и с тревогой глядят в нашу сторону. Мне стало совестно, что я нарушил их спокойствие.

— Хоть вы и были дружны с его отцом…

— И с матерью.

— …боюсь, вы кое в чем заблуждаетесь. — По крайней мере, он выразился не так, как некоторые.

— В чем же?

— Мэри ему не мать. Она его сестра. А мать Адриана скончалась полгода назад. Он очень тяжело переживал ее смерть. Из-за этого в последнее время у него начались… проблемы.

Я машинально сунул в рот картофельный ломтик. Потом еще один. Они были недосолены. Вот чем плохи толсто нарезанные брусочки. У них внутри слишком много картошки. А тонко нарезанные, во-первых, покрыты более хрустящей корочкой, а во-вторых, ровнее просолены.

Мне больше ничего не оставалось, как пожать руку Терри и повторить свое обещание.

— Надеюсь, он оправится. Я же вижу: им обеспечен прекрасный уход. Они себе живут-поживают, все пятеро.

Он встал из-за стола.

— Мы, конечно, стараемся, но нам бюджет урезают почти каждый год.

— Удачи вам всем, — сказал я.

— Спасибо.

Расплачиваясь, я удвоил свою обычную сумму чаевых. Чтобы от меня был хоть какой-то прок.

А позднее, сидя дома, я еще поразмыслил. И мне все стало ясно. Во-первых, почему дневник Адриана оказался у миссис Форд. И почему она сделала приписку: „P. S. Как ни странно, в последние месяцы жизни он, по-моему, был счастлив“. Во-вторых, что имела в виду чернокожая опекунша, когда сказала: „Особенно сейчас“. И что имела в виду Вероника, когда упомянула „кровавые деньги“. Наконец, о чем рассуждал Адриан на той странице, которую мне дали прочесть. „Тогда как можно выразить аккумуляцию, содержащую целые числа Р, А1, А2, С, В?“ И дальше — пара формул, выражающих возможные аккумуляции. Теперь все встало на свои места. Первое А — это Адриан, второе — это я, „Антоний“, как он меня величал, призывая к серьезности. Наконец, Р означало ребенка. Которого произвела на свет женщина — „Мать“ — в опасно позднем возрасте. Как следствие, ребенок родился с дефектом. Теперь это несчастный сорокалетний человек. Который называет свою сестру „Мэри“. Я рассмотрел цепочку личных ответственностей. И увидел в ней свой инициал. Мне вспомнилось, как в том гнусном письме я сам рекомендован Адриану встретиться с матерью Вероники. Как заезженная пластинка, я повторял эти слова, которые будут преследовать меня до конца дней. Равно как и неоконченная фраза из дневника Адриана: „Так, например, если бы Тони…“ Но сделанного было не вернуть и не изменить.

Жизнь подходит к концу — точнее, не сама жизнь, а кое-что другое: возможность каких-либо перемен в этой жизни. Тебе предоставляется длительная остановка; времени достаточно, чтобы задаться вопросом: что еще я сделал не так? Я вспомнил компанию ребят на Трафальгарской площади. Вспомнил, как единственный раз в жизни танцевала девушка. Задумался о том, чего мне сейчас не дано ни узнать, ни понять, и о том, что вообще никогда не будет доступно знанию и пониманию. Вспомнил определение истории, которое дал Адриан. Вспомнил, как его сын утыкался в рулоны туалетной бумаги, чтобы только не столкнуться со мной лицом к лицу. Перед моим мысленным взором появилась женщина, которая беспечно, кое-как жарила яичницу-глазунью и даже бровью не повела, когда один желток растекся по сковороде; потом та же самая женщина, стоя под освещенной солнцем глицинией, сделала мне тайный знак ладонью в горизонтальной плоскости. А вслед за тем нахлынула залитая лунным светом бурлящая волна, которая тут же устремилась вверх по течению, преследуемая толпой горластых студентов с фонариками, прорезавшими темноту.

Аккумуляция. Ответственность. А дальше — хаос. Великий хаос.

Произведение потрясающей эмоциональной силы.

Завораживающая книга… своего рода детектив без преступления.

Возможно, лучший роман Барнса и уж наверняка — изумительная история, очень человечная и до боли реальная.

Репутация Барнса, и без того блистательная, с этой книгой поднимется на новую высоту. И пусть не введет вас в заблуждение скромный объем „Предчувствия конца“: тайна, составляющая сюжетный двигатель романа, заложена очень глубоко, там, где живут наши самые заветные воспоминания.