И вот уже квартира наша превращается в поле боя. Я выставляю из средней комнаты, где теперь сплю, лишнюю ржавую сетку-матрас в прихожую — Эльвира с грохотом задвигает её обратно! Я, рассвирепев, что редко бывает, снова выдвигаю её — она задвигает обратно. С жутким неприличным грохотом сооружение это, словно специально рождённое для грохота и скандала, падает… и мы с Эльвирой стоим лицом к лицу, сжав зубы и стиснув кулаки… вот, пожалуйста — готов: негодяй, который не думает о благе семьи, а также и о родной сестре, а только лишь о своих удобствах! Потом негодяи будут встречаться ей ещё долго, в её длинном мыканье по коммунальным квартирам. Но воля её, упорство, агрессивный её ум не пропадут втуне — она займётся библиотечной работой и поднимется в ней.
Когда приезжает из Москвы мама — Эля приходит, и я слышу, входя, её насмешливо-напряжённый голос:
— Ну что ж ты хочешь — нигде ничего же нет! Ну — это и естественно: каждый же думает, как сделать лучше себе!
Может, она считает это суровой правдой жизни — но меня её трактовка жизни вгоняет в тоску: если бы всё было так безысходно и буквально, жизнь давно бы закончилась! Но разве ей объяснишь! Она ядовито кивнёт, подожмёт губы и скажет: «Ну что ж — ты всегда был эгоистом и думал только о себе — поэтому и не можешь создать ничего крупного!» Под «крупным» подразумевается то, что давно уже знают и повторяют все, в том числе и у неё на службе, в чайном закутке: «Разве могут что-либо крупное написать нынешние писатели?!»
Ну да… конечно!
Я согласен с ней, что жизнь сурова. Она — зеркало, которое глянет на тебя с тем же выражением, с которым ты заглядываешь в него!
Но Эля — уже взрослый, самостоятельный человек — и стихийно, я думаю, она выбрала абсолютно правильный для себя способ мышления и поведения. Она «житейски мудра» — и жизнь даёт ей достаточно пищи для подтверждения именно её мудрости… в жизни есть всё что угодно!
Когда-то мы, надеюсь, и соединимся духом.
Младшая сестра, Оля, была долго мало замечена мной — в детстве смотришь вперёд, а не назад — а Ольга по возрасту и по жизни позади. Первое, что явственно помню: я, как старший и более умный, уже переболел скарлатиной и уже вышел из больницы, сильный и умудрённый, — а Олька, как и положено младшей, загремела туда вслед за мной, глупая и наивненькая: я-то уже знал, что ничего там хорошего нет и выдержать больницу могут только сильные, крепкие мужчины… а она-то, дурёха, зачем попала туда? И вот — утро, когда её выписывают из больницы. Меня это не интересует, я эгоист и втайне этим горжусь: эгоисты способны на многое, на что обычные люди не решатся! Я деловито сбегаю с лестницы по своим неотложным делам — ещё буду я сидеть и ждать сестрёнку — соплячку-несмышлёныша! Обойдутся и без меня! И сталкиваюсь со входящими во двор мамой и Олькой. Мы не виделись давно… но, наверное, не только поэтому мы смотрели друг на друга, словно впервые… видно — просто пришёл момент нашей встречи и знакомства.
— Вот… а мама мне блокнотик купила! — Олька, вздохнув, перелистывает крохотный блокнотик. Я смотрю на аккуратную белую косыночку, чуть торчащую из-под капора, на стриженные по-больничному серенькие волосики. Олька смущённо улыбается — между передними зубами щёлка… С тех пор я вижу и чувствую её.
Добрый характер у неё сохранился и помог ей. Ну — не поступила сразу в институт, хотя сдала хорошо — ну, проработала год регистратором в поликлинике — а потом поступила! Что ж делать — не всё же сразу! Правильно! Некоторое её «правильное занудство» бесит меня: «Ну, Валера, ведь ты же обе-ща-а-л!», «Ну, Валера, ну как же ты можешь?» — но это занудство обычно направлено к хорошему, позитивному — занудство напоминает, чтобы я позвонил, сделал что обещал, совершил что-нибудь приятное для кого-то… Что я должен кого-то проучить, кому-то сказать суровую принципиальную правду в глаза — этого она никогда не просит — характер не тот.
Постепенно именно вокруг неё и составился оплот уюта и доброты: муж Гена, серьёзный мужик, Танюшка, отличница и одновременно озорница… да и мама в последнее время всё больше любит согреваться возле неё.
Не знаю, как складываются жизни… но дано каждому разное — умнее этой банальной истины ничего сказать не могу.
Заканчивая главу про свою семью, я хочу всё же закончить её на радостной ноте — несмотря на все трески и громы, семья наша живёт, хоть и в разодранном виде, но живёт — любовь выдержала и не погибла, не превратилась в ненависть и войну — как это бывает там, где господь отпустил меньше благодати.
Всё-таки время от времени мать проворчит:
— Ну, ты заходил, что ли, к этому? Вроде — у него что-то опять с желудком… как теперь — ничего, что ли?
Или позвонит сестра Эля и ехидно скажет:
— Ну что, мой единоутробный брат, может, поинтересуешься всё-таки, как живёт твоя сестрица?!
— Да я это… звонил! — растерянно совру я.
— Знаем, как вы звоните! — пропоёт она.
И — почти уже приятный приезд к отцу… оказывается, и в этой дали, в этой неуютной пустыне нашлись отличные люди: и основательно-добродушный украинец Василий Зосимович, настропаляющий нас на рыбалку, и ехидно-остроумный Шиманович, и по-старинному степенный, благолепный агроном Титов, чья замечательная дочка… но об этом потом! Жизнь, оказывается, не прерывается так уж просто, она, оказывается, красуется и там, где её уже не ждёшь! — с этой радостной мыслью я еду от отца, и ноги натруженно гудят после того, как этот безумец весь день водил тебя по своим широким и далёким полям! Силён, что и говорить!
Не исчезает семья — пока не исчезли все мы.
Контуры их проступали постепенно — может, в моей жизни даже медленнее, чем у других. Мир был таинственным, безграничным — и эти милые существа далеко не сразу оказались в центре моего внимания. Всё прочее помню с очень раннего времени, а это — довольно-таки с позднего. Вот из второго нашего двора выходят гости родителей Борьки Белова — вальяжные, богато одетые — очень богато для тех бедных времён… да и сам отец Борьки Белова шишка немалая — полковник какого-то загадочного ведомства. И — вдруг толчок. Среди взрослых — девочка — или девушка? Смугло-матовое, как-то волшебно сходящееся книзу лицо, что-то очень странное во взгляде слегка косящих чёрных глаз, слегка вьющиеся чёрные волосы.
— Кто это? — я вздрагиваю, наверное, впервые от этого…
— Да — это Алка, двоюродная сестра, — небрежно говорит Борис.
Они, хохоча, оглаживая животы, перешучиваясь, в полной неге стоят посреди нашего двора: тепло, вкусно, всё отлично — куда им спешить — и она стоит с ними, время от времени быстро поднимая и опуская глаза, словно чем-то внезапно, но ненадолго заинтересовываясь.
— Ну уходите же! — вдруг почему-то думаю я.
Но они не уходят — хозяев ждут, что ли, и она скромно стоит среди нашего неказистого двора. И я вдруг чувствую, что душа моя переполнена, звенит и дрожит — и если они с нею ещё здесь побудут совсем немного — что-то случится со мной! Блаженство невозможно выносить долго — оно переходит в страдание… я резко поворачиваюсь и ухожу.
Это совсем что-то новое, невероятно острое, — и, как я чувствую, такое будет теперь случаться… такое же волнение, наверное, когда человек узнаёт о болезни… это, может, и не болезнь, но дело весьма, оказывается, мучительное.
Конечно, это называлось и раньше, и в книгах и во дворе — но разве можно представить заочно силу рождения и смерти — если одно не помнишь, а другого пока не знаешь… так и это.
Казалось, я всё знаю об этом, и читал до чёрта… но что значит карта Африки по сравнению с самой Африкой?!
Я замечаю вдруг, что жду праздников… и раньше ждал — но чувство теперь совершенно другое.
— А что… те родственники твои… на Московском, кажется, живут? — небрежно осведомляюсь я у Бориса.
Потом родственники являются — почему-то в этот раз без неё, — но всё равно я убегаю со двора, не выдержав волнения.
Наш дворник Иван ударами насаживает метлу на палку.
— Наш Иван не только здорово метлу на палку насаживает — но и Марфугу свою тоже! — говорит самый «опытный» из нас, и все мы вместе с Иваном — высоким, крепким — радостно смеёмся. Так и бывает — сначала ничего, потом вдруг появляется источник и распространитель острой, солёной, волнующей информации. И вот уже Иван, появившийся непонятно как, уже стоит посреди двора в светло-зелёной своей робе, сразу став центром нашей компании, и рассказывает о том, как они с парнями в деревне задирали прохожим девкам юбки на голову и завязывали крепчайшим узлом.
— А тут уж она не видит ничего, не слышит, и сделать ничего не может — и уж ладно, тогда считает, что ничего такого с ней и не делают! А потом, глядишь, снова на нашу улицу идёт!
Мы радостно гогочем… Помню свадьбу Ивана с Марфугой, оживление, охватившее двор, чаны с зелёной пеной, с варёной кониной — которую по татарскому обычаю (Марфуга — татарка) носили на свадьбу почему-то через двор.
