Об отце, в смысле портрета, как-то не думал. Тот, уже с внушительными залысинами, растекшимися по черепу, близящимися к затылку слева и справа от кустика волос, кое-как прикрывающих макушку и едва не достающих висков, не вызывал у Лёки той эстетической привлекательности, которая казалась ему единственно верной. Отец был, в общем, никакой, если исходить не из личности как таковой, а идти строго от лица. Само по себе было оно всего лишь умное, и только, без таинственных глубин, уходящих в центры зрачков. Не молод, с одной стороны, но и не особенно возрастной для того, чтобы объектив фиксировал нечто харáктерное, годное для фактуры глубокого старика или же искрящегося молодостью весёлой бездумности. Ну и нос не как у всех – больше, чуть мясистей и слегка пористей, если брать крупно. Папа, хоть был и родной и близкий, но был не модель. Зато эти оба, соседи-старики, что один, что другая, казалось, будто умышленно созданы для постановочной съёмки. Да и для любой другой сгодились бы, с превеликим удовольствием. Да хоть со спины – когда, скажем, Девора Ефимовна, поскрипывая туфельками и сутулясь, удаляется от объектива в сторону уборной, в этой своей ошпаренной вязаной кофте, в мешковинном платье до паркета или в дурацком пожилом халате с кистями. Подарок, и только. А сам?! Гнутый, как бамбуковое удилище под пудовым сомом, с этими нереально тонкими длиннющими пальцами, на которые перчаток не сыскать. С лицом, затянутым в сетку морщинистого кракелюра, от сквозного и до тончайшего, волосяного. Лёка уже знал, как создаётся подобный эффект в фотографии, когда желатиновая поверхность фотобумаги обрабатывается в специальном тепловом режиме, и тогда в поверхностном слое от разности температур образуются искомые трещинки, создающие фантом старения. Тут же всё было естественным, готовым, настоящим: ставь камеру – снимай, радуйся удаче. Жаль, что баба Настя между делом предъявляла старикам свою ничем не мотивированную неприязнь, иначе, чем чёрт не шутит, глядишь, и уломал бы подселенцев на быструю версию домашнего искусства.
Готовые снимки комплектовал по разделам, какие-то обрамлял, иные соединял с паспарту. Но большинство уходило в папки, число которых стремительно росло. Вскоре папки заполнили всё свободное пространство Лёкиной полукомнаты, после чего выбора относительно того, куда держать экзамены, уже не оставалось.
Он подал, куда и хотел, несмотря на опаску бабушки и мамы. Моисей Наумович, не желая обострять хрупкий мир в семье, не высказывался открыто «за», но и категорически против не выступал: просто осторожно дал понять, что одобряет сынов путь. Сказал, когда остались с ним один на один, и Лёка слова его запомнил:
– Это как книга, сынок, содержание которой мечтаешь постичь просто потому, что так чувствуешь. Ты не знаешь ещё, так ли это на самом деле или же мечта твоя окажется всего лишь призраком, пустым местом в душе, уже занятым чем-то более важным, о чём и сам ты пока не догадываешься, но ты читаешь её, не зная, что будет в конце, и тебе нравится процесс, ты улетаешь от одной лишь мысли, что нашёл самую суть, что написано это для тебя, что сочинитель будто сначала заглянул тебе в голову и только после этого подсунул книгу. И ты вновь и вновь переворачиваешь страницы, потому что тебе всё ещё хочется это делать. И до тех пор, пока будет хотеться, пока не разочаруешься в избранном тобою пути, то так и переворачивай страницы эти, ищи в них новые смыслы, постигай взаимосвязь с самим собой, радуйся, если ощущения твои верны и ты получил тому подтверждение в главе, до которой добрался. Не знал, но чувствовал так – оно и случилось. Значит, это твоё! Так и дальше будешь читать её всю свою жизнь, и она не будет кончаться, а лишь станет разматываться по-всякому: в длину, глубину, высоту… Потому что эта книга и есть бесконечность, беспредельность познания человеком окружающего мира. А в деле, которое ты себе избрал, эта бесконечность безмерна вдвойне, потому что изображение – это искусство в наиболее чистом из вариантов.
Признаться, Лёка не думал, что отец его, будучи хоть и научным, но, в общем-то, бесполётным технарём, способен на столь глубокий разговор. Папа всегда отличался широтой взглядов, видя, как правило, много дальше ближайших по профессии, но то относилось к его узкой области – механика и материалы. При чём изображение? Оно что, каким-то образом связано с его чисто технической наукой?
Так размышлял Лёка, вспоминая ту короткую беседу, что имела место между ним и отцом перед самой подачей документов во ВГИК. Моисей же Дворкин, обращаясь памятью к первому и, по сути, единственно серьёзному общению с сыном, пожалел, что не попытался донести до мальчика представлений о единстве вселенского разума, не рассказал того, как на уровне атомов крови устроена человеческая внутренность и сама душа, – что молекула железа, хотя и есть такой элемент в химической таблице, верно служит человеку ещё и в качестве микроскопической антенны, воспринимающей не только волны физических полей, но и слова, мысли, поступки – любые излучения людского разума и всей человеческой деятельности. И что ни одна чужая мысль или чужое творение не войдут в его жизнь без его же на то мысленного позволения. Всё, что наблюдает сам он, его глаза или его оптический объектив, может быть создано или разрушено только им самим. Никто не виновен в том, что происходит или ещё совершится в жизни. Мысль создаёт всё, и, зная это, он осознанно может создавать то самое, о чём мечтает, контролируя эту мысль и направляя её в нужное русло.
Он прошёл, сам, без любого содействия с чьей-либо стороны. И был тем неимоверно горд. Собеседование вообще прошло на ура: во всяком случае, сам Вадим Усов похвалил, знаменитый оператор, сказав, что видит в нём несомненного будущего профи, – это после того, как Лёка нарисовал ему схемы света по гипсовым головам, которых к тому времени нащёлкал во всех вариантах столько, что мама Вера не горюй. Ну и всякое другое – тоже был на высоте. Думал, по результату творческого конкурса окажется в конце списка, а вышло, что в первых строчках очутился. Конкурс на поступление сам по себе огромный, но и люди тоже разные. Больше половины думали, хватит одного лишь желания попасть в кино, чтобы весь остаток жизни крутиться потом возле камеры, покрикивая на ассистентов и иногда со знанием дела поглядывая в небо. А снимется – само.
Ещё учась на первом курсе, Лёка начал искать выходы на людей, чтобы хотя б урывками попадать в работу, кем угодно при площадке. Главное – при операторской группе. Рельсы можно потаскать, тележку катнуть, отражатель подержать, кабель протащить в помощь осветителям. Когда – получалось, а когда – гнали, да с матерным добавком. И всё равно было приятно, участия же в процессе хотелось пуще прежнего.
К третьему курсу пошёл учебный павильон: хоть и суррогат настоящего взрослого процесса, но вместе с этим уже имелось и то, доказать которое возможно было не только на словах. Он горел. Он был тут и там. Ещё со времён школьного детства ненавидя химию, теперь он, пребывая в очередной горячке, с наслаждением постигал процесс обработки плёнки с использованием тех или иных химреактивов, пытаясь понять для себя, добиться от лабораторщиков, отчего тут – так, там же – совсем иначе. Опять же, цветоустановка при печати – то оказался очередной отдельный мир, разобравшись в премудростях которого, можно было, словно по заказу волшебной силы, иметь на экране абсолютно разное изображение. Затем увлёкся фильтрами, самыми разнообразными, оптическими насадками, линзами, чаще самодельными, отличающимися от штатных то удивительной мягкостью фокуса, а то, наоборот, неисполнимой, на первый взгляд, возможностью детально проработать глубину пространства, уходящего от объекта съёмки вдаль. А то и преднамеренно созданной вуалью – той самой, что зыбко растекается по краям изображения, существуя на границе то ли операторского брака, то ли начала воспарения творческого сознания.
В общем, рвя задницу тут и там, начал снимать уже на третьем курсе. Оператором на курсовой, у своего же приятеля – будущего режиссёра, такого же чокнутого продвигателя художественных идей, как и он сам. И уже запойно мечтал о соединении чёрно-белых кадров с цветными, как у Рерберга. В того влюбился сразу и навсегда. Заявил отцу, что Георгий Иваныч выдающийся певец поколения новых мыслителей в современном кино. Просил найти, где идёт, и обязательно посмотреть «Дядю Ваню» трёхлетней давности. Сказал, сам увидишь, пап, какой там накал, какой классный в этом фильме достигается драматизм, когда чёрно-белое и цветное, чередуясь, единятся в абсолютно цельное полотно. Там же у него, у Георгия Иваныча, отчерпнул и прочего важного: приёмы репортажной съёмки, рапид, внутрикадровое движение камеры, высококонтрастное освещение. Многие с его курса не понимали, не схватывали, в чём тут мулька и где же фокус, и почему нужно использовать приёмы неклассической съёмки, наплевав на «школу». Иногда сцеплялись, споря до глухоты и последующей немоты. Однако Лёку по-любому обожали все, видя, что порывы его самые неподдельные и идут они не от холодного рассудка, а произрастают напрямую из сердечной мышцы. Кто-то, правда, любя, ещё и немножко завидовал этой неприкрытой Лёкиной страсти, не умея сокрыть, как надо, внешние проявления своей нехорошей зависти. Но пока завидовали и любили, Лёка уже понимал: именно здесь, в этом месте, в таких приёмах и нигде больше изначально рождается неповторимо образная структура фильма. Актёры – это потом. Там – чисто игровой талант, вмещённый в структуру произведения, в его основу, в базис, а значит, в самую суть. Одного взяли, другого поменяли – или же наоборот, не принципиально. Здесь же – целостная ткань, нераздельная, не подчинённая никому, кроме творца – оператора, кройщика и кутюрье в единственно возможном лице. Если только всё, конечно, серьёзно, а не абы как: глядишь в дырку, давишь кнопку, а оно мотает себе полезные-бесполезные метры дурного, никому не нужного материала для бессмысленного, никем и ничем не оплодотворённого кино для всех. Иными словами, шлак, отрубь, подмена.
