Я больная, я его обнимать кинулась, засюсюкала: «Я тебя люблю, тебя люблю, правда, только тебя. Не пускай, никуда без тебя не поеду. Не пускай, и я не поеду».
– Все нормально, – он сказал. – Отдохни. Я не против.
Ему позвонили. Какая-то тетка из мэрии. «В город едет Путин, – она объявила. – Мы готовим торжественную встречу. Дайте нам своих рабочих на демонстрацию».
Я ждала, пока он ответил, и понять не могла, почему он меня отпускает. «Да, конечно, с удовольствием, – он тетеньке сказал. – Но только если вы оплатите моим людям полный рабочий день и компенсируете все убытки от простоя».
Я его в плечо, в костюм, поцеловала.
– Хочешь, я не поеду? Только скажи.
Он мне денежки в карман положил. Я не хотела брать, не хотела брать его деньги:
– У меня есть… Там все дешево…
– На всякий случай… – он сказал и отвернулся в какие-то бумажки.
Мы с Анечкой объезжали город. Проехали постамент с танком. Этот танк каждое утро упирается дулом мне в лоб. Я ненавижу этот танк. И большой серый дом за ним – ненавижу. Я проехала кольцо с самолетом. Этот жалкий самолет похож на дохлую чайку. Мне кажется, он воняет тухлятиной. День был серым, совсем без солнца. А свет грязным, как застиранное белье. Впереди медленно ехал бульдозер, чистил дорогу. Я свернула на окружную, и мы потащились через ближайшие поселки, чтобы сразу вынырнуть на Московскую трассу.
На одном гадком участке, за знаком «40», поток машин тянулся медленно, все пропускали укутанных пешеходов. Люди шныряли между колес из магазина к автобусной остановке. Ни моста, ни светофора, ни подземного перехода в этой глухомани не было.
Я остановилась купить сигарет. Открыла дверь – и меня сразу до костей прошило. Сережки в ушах замерзли. Я подняла воротник и ждала, когда меня пропустят. Бездомная собачонка вертелась у меня под ногами, понюхала сапог. Мелкая такая псинка, беспородная погань на тонких ножках. Она не утерпела и выскочила на шоссе. Ее тут же стукнули крылом под бок. Даже слышно было глухой короткий удар. Собака отлетела на встречную, ее закрутило под колесами и выкинуло на обочину. Все ахнули на остановке – живая. Собака визжала, поджала лапу и пронзительно мерзко визжала. Народ брезгливо отворачивался.
Мне тоже стало противно. Я не могла понять, отчего меня тошнит, то ли танк виноват, то ли самолет, то ли эта собачонка… Я открыла ногой дверь магазина, чтобы не хвататься за грязную ручку. Взяла сигареты и побежала к своей машине.
– Видела? – Анечка подала мне кофе. – Две машины – одна сука… Это знак!
– Знак, знак… – я машинально повторяла, а сама следила в боковое окно, когда лучше выскочить на дорогу.
Анечка достала фляжку с коньяком, у нее было хорошее настроение, она ехала отдыхать. Ей хотелось поговорить. Она нашла Леру на Фейсбуке и веселилась:
– Ох, как тебя угораздило! Жидяра матерый! Пузо! Лысина! И нос!
– А глаза? – я шутила.
– К кому? К кому мы ломимси? – она кривлялась.
Мы вышли на большую развязку. Там была авария, у обочины лежал перевернутый КамАЗ. Тент порвался, и на дорогу рассыпались ящики с замерзшим лимонадом. Это мне Анечка потом сказала, я ничего не видела. Только маленькие сухие снежинки, которые бились в стекло, и поземку белой волной на сером асфальте.
Я спешила, боялась опоздать на рейс. Я не увидела перекресток и джип, который выехал слева. Я обгоняла, и встречная уже моргала мне. Тормозить было поздно, я вцепилась в руль и нажала газ на полную. Люди уходили от меня жестко, одним колесом по асфальту, другим по снегу. За ними клубился снежный хвост. Я все успела. Мы проскочили. Хорошо проехали. Ничего страшного. Немножко сердце приподнялось и медленно опустилось на место. Я протянула руку за сигаретой. Анечка выдохнула и завизжала:
– Что ты руль бросаешь?! Что ты куришь, как собака?! Мы все провоняли…
Я говорила медленно, чтобы ее успокоить и себя заодно:
– На пенсии буду сигары курить… Куплю себе кожаную шляпу… «Хаммер»… Буду пьяная ездить… Блатная буду старушонка…
– Что ты мне зубы заговариваешь? Я для тебя кто? Отмаз для мужа? Вот так вот ты меня подставляешь? И ради кого? Ты что, не понимаешь? Твой Лера – еврей! Ты ему на хер не нужна! Они любят только свою маму и свою задницу!
Меня знобило. Я смотрела на время, а времени было впритык. Мою машину шатало от ветра. Шоссе блестело наледью. Зачем отвлекать? Зачем гундеть под руку? Я сорвалась, заорала:
– А потому что надо любить маму! Тебе непонятно? – Рулю и скандирую: – Надо любить маму! Маму надо любить!
– И мужа надо любить! – Аня облилась коньяком. – Любить и уважать!
– А ты сначала выйди замуж! А потом люби! И уважай!
– Тебе повезло! Ты – дура, поэтому тебе повезло!
– Да! – Я сжимала руль до белизны в пальцах. – Я дура! И не фиг мне показывать свои мозги! Прикрой их шапочкой!
Анечка пристегнулась и замолчала. Обиделась. Я не хотела грубить. Надо было просто тормознуть на заправке, сходить в туалет, попить кофейку. Я прибавила громкость, запустила по кругу «Нагилу» и «Ду хаст». Три часа изводила подружку.
Мы проскочили регистрацию и встали в очередь на паспортный контроль. В этой очереди все были сумасшедшие. Нормальные люди посмотрели новости из Каира – и поехали в Прагу. В Египет по дешевым путевкам дернули одни психи.
Какие-то блондиночки а-ля Амстердам, какие-то тетки типа райпо.
– …и вышла она замуж за другого и говорит ему: ты толстый… – пропищали над ухом.
Какая-то бомба с мигающими рожками на голове прошлась по моим ногам, дыхнула водкой, сказала басом: «Сорри, сорри». Длинный мужик, по виду стареющий панк, навис надо мной неприятно близко. На плече он держал спортивную сумку, все пальцы у него были в серебряных перстнях с червлеными черепами. Впереди стоял дяденька, импозантный, в очечках, не дяденька – месье. Он все время потирал свой длинный нос, и меня раздражало это его задумчивое растирание.
Плечом к плечу, разглядывая мир исподлобья, стояли братья из Дагестана. Их было шестеро, всех возрастов, состав компании традиционный для кавказцев: командир, красавчик, клоун и бойцы. Они сверкали отполированными ботинками, блестели лаковыми ремнями. Каждый держал пару пакетов из дьютика. Я пригляделась, что там у младшего просвечивает? Целая куча маленьких коробочек…
– Презервативы, – подсказала мне Анечка. – Ты видишь, какие у людей планы на вечер.
Мне стало жарко в сапогах. Меня душил мой шарф, я его размотала. Я хотела сигарету, тискала пачку в кармане. Меня взбесила эта очередь. Зачем? Почему меня сюда занесло?
У Лерочки тоже была своя очередь. В Москве, в ОВИРе. Сто лет прошло, а он все еще помнит эту очередь за разрешениями на выезд. Толпа стояла на улице, толпа стояла в подъездах, в коридорах не протиснешься. Люди приходили ночью, записывали на руке номера и спали на чемоданах. Почти у всех были одинаковые большие польские чемоданы в клетку. Мама осталась ждать Леру на скамейке, и ей тоже захотелось такой чемодан.
Прямо с сочинского поезда Лера направился в кабинет к чиновнику. У него было несколько банок черной икры и записка от нужного человека. Он потолкался в коридоре, протиснулся, прошмыгнул в дверь, сдал икру и получил бумаженции. До сих пор улыбается, когда вспоминает.
Маму повел чемодан покупать. Она уморила продавщицу: затискала все баулы, каждый замочек открыла, в каждый карманчик сунула нос, попросила самый большой с самой верхней полки. Лера строил глазки на всю галантерею и предвкушал новую жизнь, и боялся первый раз в жизни лететь самолетом.
Мама расплатилась, чек взяла. Лерочка махнул пустым чемоданом.
– Вот увидишь, – шепнула продавщица своей напарнице, – она обязательно вернется и поменяет. Знаю я этих дотошных евреек.
Вернулась мама. Поменяла чемоданчик. Конечно, чего ж не поменять.
Когда мой паспорт штампанули, я поняла, почему меня муж отпустил. В Гурионе мне поставят такой же штамп, и тогда он будет знать точно, «только вирт» у меня или не «только вирт».
Я тогда была жалкой психопаткой, у меня на спине еще не прошли подтеки от ремня, и я боялась, не хотела повторения банкета. Я подняла руки в звенелке и подумала, что надо бы мне сейчас развернуться и быстрее гнать домой, проверить все свое палево, которое я могла оставить в домашних компах. Но я хотела к Лерочке, к тому же последний раз. Ладно, думаю, как-нибудь. И дальше топаю, обуваю назад свои сапоги.
В самолете меня знобило. Я сдала в багаж дубленку, но в майке замерзла. Коньяк был, конечно, я свинтила пробочку с пластиковой бутылки. Анечка меня журнальчиком от стюардессы прикрывала.
Мне вставило быстро, потому что устала, и все смешалось в моей голове. Я вспомнила свою тетку, на детской фотографии, с ногами. К чему? Сейчас-то зачем вспоминать про тетку? Раньше да, раньше мне всегда помогала тетка. Посмотришь на инвалидное кресло – и сразу исчезают все вопросы к своей жизни. И тут опять, после взлета, я вспомнила теткино кресло, и бабку, и «уазик», и шофера.
