– К нам… к нашей семье… к тебе… это не имеет никакого отношения.
Муж нажал вызов. «Дааа… Моя заенка…» – Лера мяукнул. И я побежала.
По лестнице бежала. В разорванной рубахе, босиком. Муж догонял, я вырывалась. Со стен посыпалось стекло. Все наши дипломы собачьи, семейные фотографии падали. Стекла вдребезги летели. В гостиной я остановилась. Хотела тихо прошмыгнуть, чтобы никто меня случайно не увидел. На кухне еще играли в карты, и было слышно:
– На хрен я не пойду ни на какие выборы!
Муж тоже остановился. Огляделся. Елочка в углу стояла. Двухметровая. Хорошо, что детей не было. Он вырвал из штатива эту елку. Гирлянда потухла. Я согнулась, спрятала лицо от иголок. Игрушки захрустели под ногами. Кто-то выглянул из кухни, сказал: «Ого, какие у вас ролевые игры», – и быстро закрыл дверь. А я уже бежала в свой подвал, туда уж точно никто не зайдет.
Муж замкнул дверь. У себя в бильярдной достал коньяк из бара. «Зачем?» – я подумала. И отлетела на пол. Жесткий пол, гранитный. Я еще пыталась, зря, конечно, мужа погладить, руку протянула к его колену:
– Сейчас… сейчас я объясню…
А его трясло. Руки тряслись и плечи, и губы, как в лихорадке.
– Хер тут объяснять! – Он швырнул меня в угол. Открыл бутылку.
– Пей, сука! – на меня орал.
Это лишнее, конечно, было. Я не пьянею, когда мне нужно контролировать свой мозг. Не надо было. Я выпила. Не помню сколько. И передумала. Я передумала, мне расхотелось говорить ему правду.
– Только вирт! – я кричала. – Только вирт!
Он схватил меня за шкирку. И опять испугал меня кровавыми глазами.
– Дура! Ты что, не понимаешь? Нет никакого вирта! Секс всегда секс!
Это он в лицо мне проорал, и я отключилась. Нет… не совсем отключилась. Я все видела. Мое тело валялось на полу. Спиной я билась о плиты. Но сама я была где-то в стороне. На подоконнике, наверху, у маленького окна я сидела и наблюдала.
В углу стояли коробки с моими книжками, которые я еще не успела отвезти на базу. Муж достал одну из пачки, усмехнулся и швырнул в меня.
– Ты понимаешь, что ты сука? Тебя хоть что-то кроме твоей пизды и твоих писулек интересует?
Он расстегнул ремень. А я ему не отвечала. Мне было пофиг, что он делает. Я ждала, когда все кончится. Он прижал меня к полу, улыбнулся, некрасиво, страшно оскалился: «Все, сука! Никакого тебе Телявива!» – Сказал и раскидал мои ноги.
Он меня укатывал. В гранитную плиту. Упирался лбом в мой лоб. И наговаривал. Ритмично:
– Твои книжки…
…полная… херня…
…своими писульками…
…ты просто пытаешься…
…оправдать свое блядство…
…Какая ты на хер писательница-а-а-а…
…Ты просто… шалава…
…циничная сука…
…такая же точно
…как твой еврей…
Я поняла – ему больно. Да, разумеется, очень больно. Он рукой шарил у себя на горле, майку порвать хотел, задыхался. Он еще никогда так не мучился. Он не знал еще, что боль, и жалость, и обида, и злость, и ревность могут вспыхнуть одновременно. Все сразу – и так сильно. Он не мог терпеть. Он плакал надо мной. Он вдавливал меня в пол, от его тяжести плечи мне сводило судорогой и на спине оставалась цепочка черных синяков.
А я была не виновата! Я ему ничего плохого не сделала! Я ему все отдавала, что есть! Это не я ему больно сделала! Это его была боль! Это сверху! Пришло время, когда ему нужно было, необходимо было испытать острое страдание. Наверно, пришло…
Я смотрела, как он плачет. Вгоняет и ревет. Мне стало очень холодно. И жалко его. Но он не понял. Он только видел, что меня нет под ним. Тело есть, а меня нет. А он хотел, чтобы я под ним ревела, чтобы мне тоже было больно, точно так же, как ему. Он выдернул ремень. Развернул меня спиной, поставил на коленки. И замахнулся.
– Как он тебя ебал? А? Говори! – громко хрипел он. – В задницу он тебя ебал? Хорошо ебал? Старался, урод! Кончала с ним, сука?!
Его накрыло. Он сам не понял, что творится. Это был инстинкт, всего лишь инстинкт, животный, простейший, который заставляет желать суку, когда ее ебут другие самцы. Ну и ремень, наверно, тоже…
Он стукнул, и его прибила резкая неожиданная вспышка горького острого кайфа. Он задыхался после каждого удара и на секунду останавливался. У него даже голос изменился, когда он начал бить. Я его даже не узнала. Я услышала в этих звуках сладкий карикатурный садизм.
– Изменяешь мне… – он застонал.
…Недоебали тебя…
…и ты сразу побежала…
…дрочить на компьютер…
…Сука!
Не знаю, почему он остановился. Наверно, кровь увидел… Не знаю. Упал лицом ко мне на спину. Я дотянулась рукой и гладила, как он любит. Доводила его до последней точки, хотела побыстрее все это прекратить.
– Бляаааааааааааадь… Тваааааааааааарь! – он зарыдал. – Ненавижу-у-у-у-у!
Форсажи нас прикрыли. У летчиков были каникулы, но в праздничные дни они устроили платные полеты. Пол-лимона – и можно рвануть на истребителе в стратосферу. Аттракцион такой – для тех, кому не хватает острых ощущений.
Желающие нашлись. Больше часа над нашей крышей ревели моторы. Все наши гости на кухне сразу поняли, что такое тяжесть и сила звуковой волны. Когда вибрация идет сквозь тело и будоражит нервы.
Сигналки под окном завыли. Гости кинулись отключать свои воющие машины. И пока гости бегали, мы с мужем поднялись в свою спальню. Он прихватил по дороге минералку и бинты.
…Я лежала на кровати. Муж вытирал мне спину, бинтовал мои порезанные ноги. Поцеловал. У него местечко есть любимое, где ступня изгибается, очень нравится ему этот изгиб. Поцеловал. И голову мне на живот положил.
– Люблю я тебя… – он сказал.
– Почему? – я спросила.
– Желанная ты баба…
Я его гладила по голове. Автоматически, рука привыкла гладить. Мне было очень холодно. Муж укрыл меня одеялом и заснул рядом со мной, обнял и уснул.
Когда в доме все стихло, я встала. В драной рубашке спустилась вниз. Накинула чью-то шубу в прихожей и снова пошла в подвал.
Я шла осторожно, чтобы никто не поднялся, ни люди, ни собаки. Из подвального этажа на улицу выходит отдельная дверь, в эту дверь я принялась выносить пачки со своими книжками. Не так уж много, по объему они как раз входили в багажник моей машины. На улицу все вынесла, сложила в кучу у мангала.
Я хотела все сжечь одним махом, но огонь не горел. Упаковка обгорала, а дальше никак. Пришлось все вытряхнуть. Я принесла от бани дрова. Лестницу старую нашла. Свалила все в кучу. Бензинчиком плеснула и швыряла в костер свои блядские книжки. Сначала по одной, потом, когда дрова хорошо разгорелись, уже пачками.
Рожа моя на обложке корчилась под красными языками. Кривлялась моя фотография, как будто бесы выходили. Шипели краски, стреляли искры – высоко взлетали, выше крыши. Снег вокруг кострища растаял.
Мне стало жарко. Я сбросила шубу. Голая кружилась у огня, как ведьма. Граблями переворачивала всю эту кучу, чтобы быстрее горело, чтобы успеть до утра.
Моя книжоночка сгорела. Моя первая, наивная, беззащитная история про первую любовь сгорела. Сверху в свой костер я кинула ноутбук. Монитор расплавился. Ядовито завоняло жженым пластиком. Я отошла. Закуталась, села на порожки. На костер свой смотрела. Зажигалку искала в кармане.
Было очень тихо, и от луны свет до самых сосен. Пепел поднимался выше крыши и хлопьями садился на капоты машин. А я сидела на порожках в чужой шубе и вытирала слезы. Не знаю, какую птичку мне было жалко.
Неделю я была хорошей девочкой. До Рождества продержалась. Ни разу не подошла ни к какому компу. На каждом мой муж поставил шпиончики. Он все время был дома, не выпускал меня из рук и ночью шарил по кровати, проверял, не смоталась ли. Если вдруг я вставала, он сразу просыпался, спрашивал: «Куда?». Да никуда! Мне никуда не нужно было убегать. Мне все равно было, где спать, в детской, с ним или на полу, на коврике. Мне было все равно, куда швырнуть свое тело. Сама я все еще была в подвале, на подоконнике, глядела на себя с этого подоконника.
Все каникулы в доме была тишина. Самолеты не летали. «Су-27» разбился недалеко от взлетной полосы, летчики успели увести его за поселок, и сами тоже катапультировались. В таких случаях месяц идет расследование, полеты отменяют.
– Грешно, конечно, но я рада, – сказала моя домработница. – Поспим, как люди.
Мы включили телек посмотреть, вдруг что-нибудь скажут про наш аэродром. В новостях его показали, похвалили новые «миги». «Негромко взлетают, – летчики в камеру улыбались, – эти негромко». Ха! А журналистка что-то блеяла про возрождение российской авиации. А про деньги ни гу-гу.
Я тыкала по кнопочкам. По всем каналам шли какие-то странные репортажи из Москвы про митинги оппозиции. Какие-то дерганые непричесанные дикторы пугали старушек революцией. Какая революция? Я пропустила что-то, пока с Лерочкой зависала? Затюкали по всем каналам – «лихие девяностые, лихие девяностые… не допустим повтора». Я обалдела – по телеку до сих пор ругали Америку и евреев за развал СССР и опять завели шарманку про внешнюю угрозу. Кругом враги, а я ни сном ни духом!
