Со временем Виль научился довольно свободно коверкать русские слова, и фрекен Бок была им довольна. Главное было — на обратном пути забыть все это, очистить голову и небо, вспомнить родной — великий и могучий, превратиться из Назыма в Виля. Он читал про себя Лермонтова, Пастернака, Ахматову. Свежий ветер врывался в его душу, прочищал мозги.
«Я к розам хочу, в тот единственный сад», — пело внутри.
За окном проносились кони, коровы, барашки, — счастливые создания, которым не нужно было ни языка, ни диплома.
— «Я вернулся в свой город, знакомый до слез», — декламировал Виль.
За несколько часов, отделявшие город, где он был студентом, от города, где он был профессором, Виль приходил в себя. Уже на привокзальной площади язык вновь играл в нем, пел и искрился. Гораздо труднее было на пути туда, на учебу, из профессора в ученики, из Медведя в Папандреу. Попробуйте три раза в неделю забывать родной язык, путать глаголы с прилагательными, «Щ» с «X». В поезде Виль пугал пассажиров — он строил такие гримасы, так корчил рожи — что те пересаживались, выходили на станцию раньше, ходили в туалет в другой вагон — они ж не знали, что он отрабатывает фонетику.
При звуке «Ц» одна девушка назвала его «salaud», при звуке «Щ» пожилая дама отдала кошелек.
Иногда, под стук колес, он писал сочинение:
«Вылыкый русскай поет Пушкин-бей, — выводил он, — радылся давны!»
Он смотрел в окно, на синие горы, на белые вершины.
— Прости меня, Александр Сергеевич, — говорил он, — ты поймешь — у тебя тоже не было диплома.
— «Евгений, добрый мой приятель, родился на брегах Невы, — отвечал Пушкин, — где, может, родились и вы».
— Ну а где же еще, Александр Сергеевич?..
Внушением, приемами йоги и упорным трудом к порогу университета он изгонял родную речь из своей седеющей башки и входил в класс молодым идиотом.
— Как дела, Назым Саркисович? — интересовалась фрекен.
— Как Саша — бела! — широко улыбался он.
Студенческая жизнь текла своим чередом — диктанты, контрольные, экзамены, спектакль «Три сестры» — девушек было мало и он играл Ольгу.
— «Страдания наши перейдут в радость», — говорил Виль в длинной шали.
Своими успехами он изменил мнение фрекен Бок о способностях турецкого народа к славянским языкам.
Она даже поручила ему работу с некоторыми отстающими, показывала на ученом совете.
— Скажите «Щ», — просила она.
— «Щ», — произносил Виль.
Изумленные ученые аплодировали:
— Неужели турок?! Видна школа сэра Затрапера.
Фрекен скромно кланялась.
Она начала учить его всему русскому, например, готовить русский борщ.
— Настоящий русский борщ, — говорила она, — требует большого огурца, трех ложек икры и для пикантности — стакан «Столичной».
— Может, добавить свеколки? — интересовался Виль, вспоминая мамины борщи со сметанкой.
— Вы хотите блюдо русское или греческое? — нервно спрашивала она.
— Русское, русское!..
— Тогда слушайте меня. Ешьте! Горячим! Большими ложками.
Виль морщился — но ел — проклятый диплом стоял перед глазами.
Она учила его пить водку…
— Водку, мой дорогой, пьют под селедочку…
Бок брала большой стакан, клала поверх селедочку и под нее наливала водку.
— Пей до дна, пей до дна! — начинала скандировать она.
Виль пил, селедка воняла, била хвостом, но он терпел — диплом продолжал маячить.
Чтобы не вырвать, он хватал кусок сыра и запихивал в рот.
Она вырывала.
— Русские после первой не закусывают, запомните! Попрошу вторую!..
Она учила его ходить, как русские.
— Да раскачивайтесь же, раскачивайтесь, как медведь, и машите руками, задевая прохожих.
Виль раскачивался, махал, задевал.
Лишь однажды он не стерпел: фрекен Бок им начала читать с выражением Пушкина. Она пыхтела, тужилась, раскраснелась:
— Маразм и сомце, — выла она, — дэнь чудэсный.
Виль вскочил. Глаза пылали.
— Молчи, дура, — закричал он, — зарежу! «Мороз и солнце, день чудесный, чего ты дремлешь, друг прелестный. Пора, красавица, проснись»…
— Успокойтесь и не орите, — сказала фрекен, — я не понимаю по-турецки!..
* * *
Виль восходил вечерними улицами, они становились все уже, дома готичнее, крыши острее. Блистал розовым светом магазин «Мандиан» — самый роскошный в городе, и в синих сумерках ему улыбались оттуда самые живые женщины этого города — манекены.
Сумерки он любил с детства, что-то было в них спокойное, голубое, убаюкивающее. Все в них красиво — города, окна, лица…
Вечер заканчивался всегда вокзалом — маленьким, уютным, с ларьком, где были самые вкусные конфеты и много газет. Вскоре подходил поезд — за все годы он ни разу не опоздал. Точность — вежливость королей. Это был королевский поезд. Впрочем, за вежливость королей он поручиться не мог, с ними он встречался довольно редко, всего раз, в Пищевом, да и то не с королем, а с его сыном. Звали сына Сами, прибыл он то ли из Бурунди, то ли из Ботсваны, был он черен и весел, и на вопрос, кем работает его отец, отвечал: «Королем» — что было сущей правдой — в Бурунди тогда еще можно было найти такую работу.
Сами учился плохо, зато лучше всех танцевал «Буги-Вуги» и вскоре стал министром, на тех же берегах родного Бурунди.
Как-то он прикатил в Ленинград, пригласил Виля, и они пили весь вечер на деньги министра в ресторане «Садко». Сами все вспоминал студенческие годы, и общежитие, и какую-то Люду.
— Вот были дни, — говорил он, — а что сейчас? Министр…
Глаза его были полны печали.
— Как папа? — спросил Виль, чтобы исправить ему настроение.
Он встрепенулся.
— Ты ничего не слышал?
— Нет.
— Его съели, — сказал Сами.
Виль не знал, что говорят в таких случаях. Он налил водки, и они выпили.
Невероятно, оказывается, опасная специальность — король!
Какая-то съедобная. Не советуйте вашим детям. В общем, рассказы о королевской вежливости — миф. Ни один вежливый человек не съест другого…
Поезд отходил всегда вовремя и приходил вовремя, и шел по графику, и в нем были уютные кушеточки, и ресторан с биточками на сковородочке, и вежливый контролер с голубой сумкой, и свет, и тишина.
Как-то не приходилось ему на нем висеть, хвататься за поручни, свисать на морозе. Не пахло в нем воблой, водкой, перегаром, не стучало домино, карты и никто не угрожал порвать пасть или что-то другое, как на любимой родине, в замерзшей зеленой электричке, бегущей к Финляндскому.
«Когда уже кончатся эти сравнения, — думал Виль, — что это за идиотская привычка все сравнивать-людей, города, деньги, хари, настроения и режимы — когда ничто не сравнимо!»
В поездах он разговаривал. Это были короткие встречи без продолжений. Он совал всем свой телефон — ему никто. Потом он заговаривать перестал — как-то это плохо смотрелось. Ему сказали, что он начинает становиться европейцем.
В поездах можно было встретить интересных персонажей — банкира, который от скуки потопил яхту с другими банкирами, сыровара, который мечтал о коммунизме, болгарскую чемпионку по теннису с тремя ракетками, из-за которой его вызвали в «Сюрте» — чемпионка по совместительству «играла» еще в одной «команде», коммерсанта, который просидел в снежной яме в Альпах семь дней.
В основном люди молчали. Если говорили — то о горах, лыжах, снеге. Однажды Виль стал свидетелем гениальной сцены. Две старухи и старик рассказывали об отдыхе, и где снег лучше, мягче, рыхлее. Говорили они на весь вагон.
— Пойдешь направо, до бугра, там налево, до извилины, затем направо, до вершины, там снова направо, до хижины, затем…
Старик орал на весь вагон. Напротив Виля сидел испанец, он читал, они ему явно мешали.
— … и опять направо, затем, за бугром, чуть налево и сразу же направо…
Испанец сопел, наливался, вникал в своего Ортегу и Гассет.
— … потом снова налево и тут же направо, до леса, и не входя — налево.
Он отшвырнул книгу:
— Направо или налево?! — через весь вагон завопил он.
Те непонимающе заморгали глазами.
— Я не расслышал. — За бугром направо или налево?!
Виль свалился от хохота. Лыжники прекратили беседу, они были удивлены. Километров через сорок, шепотом, с придыханием, донеслось:
— … до бугра и чуть налево, затем… — Карамба!!! — испанец вскочил и, теряя Ортега и Гассет, побежал в другой вагон.
— Затем сразу же направо, и…
Ах, какие это были поезда, воистину королевские.
Единственное, что раздражало — контролеры. Они проверяли билеты после каждой станции, а Вилю надо было билеты сохранить — они были дороги, он должен был проехать на каждом три-четыре раза. И он закрывал глаза. Он понял плюсы цивилизации — в цивилизованных странах, когда закрываешь глаза — можешь ехать без билета.
