Харт ушел из жизни внезапно, за обедом, за шуткой.
Жить как-то стало скучно, неинтересно, тошно. Доза смеха на земле резко сократилась. Он серьезности сводило скулы, тошнило. После ухода Харта завсегдатаи гостиной долго рылись в его подвале. Подвал оказался громадным, гораздо больше, чем его комната, светлее и выше. Там валялись какие-то старинные кровати с бронзовыми набалдашниками, вспоротые подушки, рваные галоши, красноармейский шлем, кипы грамот с профилем дорогого вождя и дрова — когда-то у Харта было печное отопление, затем его заменили центральным, но Харт знал, что оно откажет и на всякий случай дрова не выбрасывал.
Вместо гостиной завсегдатаи собирались в подвале. Они искали шедевр. Третий день. И безрезультатно. Однажды, глубокой ночью, на Качинского обвалилась поленница. Его долго откапывали, и вдруг, между двух сосновых поленьев, нашли шедевр — клочок бумаги из школьной тетради. На нем чернилами, рукой Харта, было выведено:
«Что вы ищете, идиоты?! Я ничего не писал. И вам завещаю, друзья мои — не пишите. Никогда не поздно бросить.
Даже если не начинали.»
Завсегдатаи печально сидели на проломанном стуле, на чайнике, на земляном полу. Затем раздался голос Качинского.
— Если вы меня откопаете, — сказал он, — я лично больше писать не буду…
* * *
Последний год фрекен Бок полностью посвятила русскому юмору — видимо, Вилю надо было пережить и это.
— Без юмора Россию не понять, — пояснила она и перешла к анекдоту:
— Что у еврея в голове, а у женщины под платьем?! — ее давил смех.
Виль покраснел. Он краснел от этой пошлости еще в третьем классе.
Почему он это должен повторять в свои 53 и на Западе?..
— Помните, я вам говорила, — продолжала фрекен, — это не юмор ситуации и не юмор характера — что на поверхности и просто, — это языковой юмор! Его структура глубинная, скрытая, зачастую неуловимая на сознательном уровне. Думайте, думайте! — она подмигивала обоими глазами.
Вилю хотелось ей вырвать язык.
— Ну, не знаете? Комбинация!!! — торжествующе сообщила она и повалилась от смеха. И весь класс тоже — до экзаменов было недалеко.
Не смеялся только Виль. Цирк этой жизни наскучил ему.
Фрекен Бок заботливо посмотрела на него.;
— Мне кажется, до вас не дошло, — проговорила она, — попробую объяснить. Юмор, конечно, непереводим, загадочен, хрупок, но я попробую.
— Не надо, — попросил Виль, — я все равно не пойму.
— Попытка не пытка! — блеснула она русской пословицей и несколько приподняла платье, Из-под него показалось что-то розовое и шелковое.
— Это ком-би-на-ци-я! — по слогам произнесла она, — вы видите, она под платьем. Пока ясно?
— Д-да, — ответил Виль, — а как она оказалась у еврея в голове?
— Не торопитесь. Юмор адресуется к интеллекту. Подумайте. Ком-би-на-ци-я!
Она ждала. Виль молчал.
— Да, мой милый, — с сожалением произнесла она. — У вас еще малый словарный запас. Комбинация на русском языке имеет два значения. Комбинация, Назым, это еще и ма-хи-на-ци-я! — ее опять затрясло, — теперь смешно?
— Теперь смешно, — сказал Виль, — остроумно: у вас под платьем ма-хи-на-ци-я…
Он явно рисковал дипломом.
Фрекен Бок печально развела руками.
— Нет, нет, вы не поняли. Махинация у меня в… голове.
Она начинала путаться.
— А у еврея под платьем? — продолжил Виль.
Фрекен Бок сняла очки, протерла стекла.
— Простите, Назым, за откровенность, — у вас нет чувства юмора.
— Я это знал, — грустно сказал Виль, — мне просто было стыдно сознаться.
— Ничего в этом позорного нету, — успокоила фрекен, — юмор, как деньги: есть — есть, нет — нету. Стесняться нечего! У меня, например, есть, зато вы знаете турецкий.
— И греческий, — вставил Виль.
— Тем более. Поймите, Назым, юмор не только апеллирует к интеллекту, но и к эмоциональной сфере. Юморист, создавая свой текст, мысленно отождествляет свое чувство юмора с читательским. И идеальный читатель — тот, чье чувство юмора равно авторскому, что в вашем случае не происходит. Поэтому слушайте, старайтесь понять и не перебивайте — у нас большая учебная программа: «Приходит муж домой, а жена, — она заржала, — а жена, — она хваталась за живот, как Персидский на японском диване, — а жена…»
Ржала вся группа, но громче всех Виль.
— Вот вы смеетесь, — внезапно сказала фрекен Бок, — а я уверена, что вы ничего не поняли. Объясните, пожалуйста — в чем здесь юмор?
— Ну как же — приходит муж домой, а жена… По-моему, очень остроумно… Одновременно апелляция и к интеллекту и к эмоциональной сфере. Глубинная структура. Неуловимость на сознательном уровне…
С каждым занятием становилось все невыносимее — за анекдотами пошли прибаутки, за прибаутками — частушки:
— Четырехстрочная рифмованная песенка, — объясняла она, — с припевом, обычно «Ух-Ух» или «Ах-Ах»! Наглядный пример!
Она раскрывала свое хайло:
— Обижается народ —
Мало партия дает.
Наша партия — не блядь,
Чтобы каждому давать.
— Ух-Ух! — визжала она.
— Ах-Ах, — подхватывала группа.
— Ох-Ох, — стонал Виль.
— Ух-Ух, — поправляла фрекен.
У него повысилось давление, дрожали конечности.
Дядя Ленин, раскрой глазки:
Нет ни мяса, ни колбаски, — заливалась фрекен. —
Яйца видим только в бане
Между ног у дяди Вани.
— Ух-Ух, — подпевала группа, — Ах-Ах!
У Виля начался тик левого глаза, легкое заикание. Он замышлял убийство. Иногда он просыпался с легким сердцем — во сне он душил фрекен Бок вместе с ее чувством юмора.
— Возле кузницы тропа, — вопила фрекен, отбиваясь, —
Девки трахнули попа.
— Не ходи, мохната блядь, — сладострастно душил ее Виль, —
— А то выебем опять.
Но все это было во сне…
Он перестал посещать занятия, ссылался на здоровье, на грубость хозяина турецкого ресторана, на климат. Но фрекен Бок объяснила, что это ответственный период, кульминационный, и что если он бросит посещать ее лекции — не будет допущен к диплому. И что скажет сэр Затрапер?! Тем более, Назым, я перехожу к самому ответственному этапу.
Он явился, принял успокоительное. Она ударила его в самое сердце.
Она приготовилась к убийству его любимца.
— Сегодня, — торжественно произнесла фрекен Бок, — мы начинаем новую тему — «Приемы комического у Зощенко».
— «Боже, — подумал Виль, — это похуже постановления партии от 1946 года. То Зощенко еще пережил…»
Виль смотрел на фрекен, и ему казалось, что она страшнее товарища Жданова.
— Итак, — произнесла она, — великий русский сатирик Зощенко. Назым, повторите.
Она уже приготовилась к саркастическому смеху — в фамилии было «Щ».
— Зосенко, — сказал Виль.
Раздался саркастический смех, он был долог, он переходил в сардонический.
— Это громадное имя, Папандреу, — сказала она, — попрошу к следующему разу произносить правильно его фамилию.
Виль вспомнил сладкий сон.
— Возле кузницы тропа…, — сладострастно произнес он.
— Что? — не поняла фрекен.
— Девки выебли попа, — объяснил Виль.
— Ничего не понимаю, — она разводила руками, — говорите четче. И по-русски.
— Не ходи, мохната блядь, — очень четко произнес он, — не то выебу опять!
— Ух-Ух! — подхватила группа.
— Ах-Ах! — закончила фрекен, — ей ничего не оставалось. — Хороший пример, Папандреу, но не из Зощенко. И с частушками мы уже закончили. Итак — Михаил Михайлович Зощенко. Громада, как его называл Горький, Зощенко всю жизнь занимался антономической подменой, комическим окказионализмом и семантической редупликацией.
У Виля задергалось ухо — каждый раз он узнавал от фрекен что-нибудь новое.
— Всю свою нелегкую жизнь этот Титан, как его называл Пастернак, самоотверженно посвятил малопропической подмене, подмене по ассоциативной смежности и кантоминации устойчивых сочетаний…
Фрекен продолжала совершать открытия…
С детства Виль был влюблен в Зощенко. Он читал своим приятелям его рассказы наизусть, не перевирая ни слова. Они ржали, их выгоняли с уроков, и Виль продолжал рассказывать во Владимирском садике, под колокольней Кваренги… Когда забрали отца — под его подушкой нашли сборник рассказов Михал Михалыча.
— Я пережил тюрьму, — говорил папа, — благодаря его смеху и его печали. Его смех, Виль, спас не один миллион, я тебе уверяю.
Виль знал это и помнил, как этот смех задушили. Красной волосатой партийной рукой.
Михаила Михайловича выгнали отовсюду, перестали печатать, отключили электричество, газ. К нему боялись прикасаться, обходили все те, кто когда-то умирал со смеху.
