— Отдохни, капитан, — сказал Косматов. — Тут надо с толком, погуляй пока.
Воскобоев спорить не стал — отошел, нервно поигрывая эбонитовой рукоятью финки.
На рассвете он разбудил жену нетерпеливым звонком. С трудом очнувшись, она открыла дверь, и он ввалился в квартиру, нагруженный тяжелым, кое-как упакованным мясом… В долгом оцепенении Елизавета разглядывала кабанью голову, которая, не мигая, глядела на нее с окровавленного линолеума и щерила желтые тупые клыки.
— Что это? Что это? — спросила Елизавета.
— Мертвая голова, — ответил Воскобоев. — Это тебе украшение, повесишь на стенку.
— Прямо сейчас? — испугалась Елизавета.
— Спятила… Обработать надо. Я обработаю. Охотовед ихний, трепло, объяснил мне, что и как. Жарь пока мясо.
Не ответив, Елизавета вернулась к себе на тахту и завернулась в одеяло.
— Не хочешь — как хочешь, — сказал он равнодушно. — Я и сам могу.
Вскоре невыносимый смрад наполнил квартиру. Елизавете стало плохо. Она убежала к Галине отдышаться и утешиться. Чад воскобоевской кухни, проникая всюду, настигал везде. Заспанная Галина принюхалась, поморщилась и, утешая Елизавету, заварила чай с чудовищным количеством мяты.
В ночь на первое сентября ледяной ливень обрушился на Хнов. На рассвете ветер, пришедший с северо-востока и гулом крон, стоном кровельного железа возвестивший о приближении осени, разогнал и развеял тучи. Дождь и ветер промыли небо перед вылетом. Полковник Живихин огласил приказ, сказал напутствие и дал команду. Полк пошел на взлет. Один за другим самолеты взмывали в небо; пролетая над Пытавином, они преодолевали звуковой барьер, и небо содрогалось от тяжкого грома — удар за ударом, как колокол веча, как дальнобойная артиллерия, добивающая обескровленный город, как сердце осужденного на казнь. Они ушли далеко за леса, города и болота, за озера и реки — туда, где их уже ждали на море и на суше горячие злые машины, начиненные азартными мальчиками, — ушли, чтобы там, в дыму, пыли и тумане, вершить свое лихое невсамделишное дело…
Ближе к полудню, когда Галина, заскучавшая у себя в библиотеке, уже подумывала о своих щах, озерный ветер занес в тишину райцентра слитное эхо трех глухих взрывов.
— Рыбу глушат, — подсказал Галине новый литсотрудник «Хновского Кибальчиша», заполняя формуляр.
— Какой ужас, — вежливо отозвалась Галина, с ленивым любопытством разглядывая свежего человека. Литсотрудник был молод, печально улыбчив; куртка из ломкой крашеной клеенки хрустела на нем при всяком малом движении. Он и раньше приезжал в Хнов, но приезжал в костюме и ненадолго — собирал информацию для своей ленинградской газеты. А теперь он в Хнове осел, вернее, лег на дно до той поры, когда там, в Ленинграде, улягутся волны какой-то восхитительно безобразной пьяной истории…
— Рыбу глушат, песьи дети, — повторил он с завистью и, прощаясь, приложился губами к вялой руке Галины.
Придя домой на обеденный перерыв, Галина разогрела щи, разлила варево в две тарелки и пошла звать соседку. Елизавета крепко спала и не слышала звонка в дверь. Галина вернулась, съела свою тарелку, другую вылила в раковину, прополоскала рот, накрасила губы и побрела в библиотеку доживать день.
…Когда капитан Воскобоев появился на окраине Хнова, Елизавета продолжала спать.
Он шел нетвердо, но упрямо, и при каждом шаге полы плащ-палатки, измазанной глиной и рыбьей чешуей, били его по голенищам сапог. Левой рукой он придерживал рюкзак, оттягивающий плечо, правой размахивал, как дирижер. Доля шел следом; подражая большой басовой трубе, производил мокрыми губами звуки марша и сам пробовал маршировать, но ноги Доли маршировать отказывались, потому что Доля был нетрезв. Косматов шел легко и уверенно. Он крепко держал Долю за локоть, чтобы Доля в церемониальном своем порыве не умудрился влететь носом в асфальт. Обессиленный водкой, Мишка плелся позади всех, безнадежно отставая и засыпая на ходу… Так прошли они из конца в конец улицу Опаленной юности и возле новенькой, беленькой, имени Лермонтова средней школы номер один, звенящей воробьиным гомоном детей, которым в этот первый учебный день все было в радость, а не в муку: и деревянные наставления учителей, и мокрый мел, и сквозняки, и запах краски в коридорах, и тычки на переменах, и даже сам М. Ю. Лермонтов, глядящий тоскливыми маслеными глазами с торжественного портрета, — возле школы, где сын Косматова ходил в отличниках, а Мишкин внук был второгодник и шпана шпаной, они свернули на Архангельскую. На углу Архангельской и Клары Цеткин, перед тем как войти во двор, Воскобоев обернулся:
— Как я выгляжу?
— Как царь, — сказал Косматов.
Доля загоготал радостно и развязно.
— Веди себя прилично, — оборвал его Воскобоев и скомандовал: — Пошли!
В подъезде егеря засмущались. Топтались возле стенки, с испугом поглядывая, как Воскобоев силится попасть указательным пальцем в кнопку дверного звонка. Наконец он позвонил. Подождал, снова позвонил и долго держал палец на кнопке. Елизавета не открывала.
— Спит, — пояснил Воскобоев. Он опять позвонил, но Елизавета не открывала.
— Ладно тебе, капитан, — поразмыслив, сказал Косматов. — Мы, думаю, пойдем.
— Назад! — приказал Воскобоев, но егеря не послушались и поспешно вывалились на воздух. — Сволочи, — пробормотал Воскобоев и принялся выбивать на кнопке звонка злое подобие азбуки Морзе.
Во дворе было тихо. Прислонясь спиной к шершавой розовой стене и разомлев на солнце, Доля лениво прислушался.
— Надрался, — произнес женский голос в подъезде.
— Брось, я тебе рыбки принес, — раздался обиженный голос Воскобоева.
— Можешь подавиться своей рыбкой.
— Хватит грубить, я спать хочу, я с друзьями…
— Ты с друзьями спать хочешь?
— Не передергивай!
— Иди-ка ты, милый, туда, где ночевал. Иди и спи там, с пьянью своею.
— Елизавета! — гулко и грозно бухнуло в подъезде.
— Вон! — грянуло в ответ. Стук двери послышался, громыхание замка и задвижки…
— Мотаем отсюда! — радостно крикнул Доля Косма— тову. Тот неторопливо курил, сидя на бортике детской песочницы и приобняв задремавшего Мишку.
— Нехорошо мотать, — сказал Косматов. — Нехорошо товарища оставлять в беде.
— Капитан! — изо всех сил крикнул Доля. — Мы тебя ждем, капитан!
— Не ори, дурак, — ласково сказал Косматов. — Он выйдет сам. Дай ему поплакать и поругаться.
Воскобоев не плакал. Он в упор разглядывал дверь, словно старался запомнить номер собственной квартиры, потом аккуратно снял с плеча и поставил на резиновый коврик тяжелый рюкзак. Развязав тесьму и порывшись в груде скользких рыбьих тел, извлек и обтер рукавом желтоватый предмет, похожий на детский кубик, но покрупнее, — шероховатый предмет с длинным мышиным хвостиком. Установив кубик на пороге и плотно придвинув его сапогом к дверной щели, из которой полз неслышный мягкий сквознячок, Воскобоев достал папиросу и закурил. Затем надвинул козырек фуражки на переносицу, затянулся поглубже, поднес огонек папиросы к мышиному хвостику, — и очень скоро огонек пополз, радостно пожирая хвостик, оставляя за собой легкий дым и пепельную грязь. Когда огонек приблизился к основанию хвостика, капитан склонился над огоньком и сказал ему насмешливо и трезво:
— Ну?…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….шла в зеленоватом кислом мареве, и ей казалось, что комната и прихожая вытянулись до размеров бесконечного тоннеля, но то была не смерть, потому что по-земному мучительно болела голова и тошнота подступала к горлу, кислая, как дым, заполнивший квартиру, — Елизавета шла, и звала, и не слышала своего охрипшего голоса:
— Милый, погоди, что ты надумал? Ты что надумал?
…Когда толпой вбежали во двор, Доля пустился удирать, и за ним на всякий случай погнались.
— Это здесь, товарищи, здесь! — деловито и торжественно говорил Косматов, указывая на дверь подъезда, сорванную с петель, на дымный зев, на жирную алую змейку, которая неохотно выползла из дыма на цементное крыльцо. — Я сейчас, товарищи! Я немедленно! — Косматов твердым шагом вышел со двора, и исчез, и о нем забыли…
Мишка сидел на бортике детской песочницы и скулил, закрыв лицо рукавом. Вид его был жалок, и на него старались не смотреть.
Сидя в долгом одиночестве за столиком чистого и бедного вюнсдорфского кафе, кореш медленно выпил третью рюмку хлебной водки и в третий раз перечитал письмо из Хнова. Полковник Живихин прозрачно и пространно намекал в своем письме на успех прошедшего полигона и одной строкой сообщал о гибели капитана Воскобоева… Кореш скомкал письмо, поманил официантку, поднял на нее полные слез глаза и настойчиво попросил:
— Согласись со мной, Магда, он не прав… Подтверди мне, он не прав! Его ж никто не винил, ему слова никто не сказал. Наоборот, жалели… И я жалел, сервиз подарил, черт бы меня побрал!
