А с Лизаветой, этой дурой неотесанной, Борис Викторович намучился ужасно! И если бы не Максим Максимыч, выгнал бы ее к чертовой матери! Но… Капитан в свое время закрыл глаза на некоторые шалости сына Божедомского Жоржа, слишком открыто занявшегося фарцой и вступившего на этой почве в преступный сговор с заведующей универмагом.
Во-первых, Лиза была красивой…
Не смазливой, как остальные девочки, а именно красивой той исчезающей природной красотой, которую и в деревнях-то уже не встретишь. Самого Божедомского после предательства жены женщины не интересовали. Но он понимал, что чувствовали смотревшие на Лизу высокие гости пансионата. Она путала Борису Викторовичу все карты.
Во-вторых, она так и не смогла постичь тонкости искусства невинного обольщения. Смысл его заключался в следующем: если кто-то из клиентов западал на девушку, остальные должны были делать вид, будто между ними роман. На самом деле никакого романа не было. Был мужской флирт с одной стороны и почти профессиональная актерская игра — с другой. Но солидному мужчине всегда приятно думать, что его считают донжуаном.
Это бодрит, волнует, молодит пожилую кровь.
Половинкина же вела себя как деревенская девка, взятая официанткой в дорогой столичный ресторан. Она глупо надувала губки, когда слышала откровенные комплименты от непривлекательных, с ее точки зрения, мужчин, и простодушно проявляла симпатию к тем, кто ей нравился. Два или три раза эта простушка даже ухитрилась влюбиться, что строжайше запрещалось негласным моральным кодексом заведения. Тогда Божедомскому приходилось трудненько. Хорошо, что выручала Катька, опытная и отличная актриса. По его просьбе она навязалась Лизе в подруги и взяла на себя роль громоотвода. Когда было нужно, Катька утешала дурочку по ночам, вытирая ей сопли и кляня всех мужиков на свете на чем свет стоит.
Услыхав о новом романе, Божедомский вызвал Лизу и коротко спросил:
— Кто он?
Лиза промолчала.
— Думаешь оставить ребенка?
Молчание.
— Если это кто-то из тех, отправляйся на аборт.
И тогда она подняла на него взгляд, исполненный такого гнева и в то же время такой жалобной беспомощности, что Борис Викторович, будучи мужчиной чувствительным, сам едва не зарыдал. Но одновременно, заглянув в Лизины васильковые глаза, понял, что дело пахнет керосином…
— Молчишь? — спросил Соколов.
— Что я мог, Максим, что я мог? — воскликнул Божедомский.
— Почему не сообщил?
В глазах Божедомского плескалась мировая печаль.
— Помоги мне, Боря, — попросил Максим Максимыч. — Не можешь сам, намекни: кто может?
— Катерина, — шепнул Божедомский.
— Катька? — засомневался капитан. — Подстилка палисадовская?
— Мне кажется, — уклончиво возразил Божедомский, — что Катя очень страдает после смерти Лизы.
На обратном пути Соколов гнал «газик» с остервенением, не щадя ни сцепления, ни изношенного мотора. Капитана колотило от безвыходной ненависти.
— Сволочи! — бормотал он сквозь стиснутые зубы. — Всех достану и лично поубиваю! Пускай потом меня расстреливают! По крайней мере Василию на том свете не стыдно будет в глаза взглянуть. Да есть ли он еще — тот свет?
То, что рассказала ему трясущаяся с перепугу Катя, не помещалось в капитанской башке. Двое подонков из Москвы, отдыхавших в «Лесных зорях» шесть лет назад, изнасиловали Лизавету, опоив какой-то дурью. Палисадов был третьим, но, по уверению Катерины, в самой оргии участия не принимал, а ночь провел у нее, Кати. Очнувшись наутро, Лиза ничего не помнила и не соображала, кроме того что стала не девушкой. Насильники с похмелья тоже соображали смутно, пробормотали извинения, оставили Катьке деньжат для потерпевшей и быстренько смотались, попросив Палисадова их прикрыть.
Но было в этом деле одно странное обстоятельство, о котором Катька поведала с подробным бесстыдством. Эти скоты, будучи якобы сильно пьяными в ту ночь, тем не менее изнасиловали Лизу аккуратно, без синяков и повреждений… кроме одного, разумеется.
— Не изнасиловали, а дефлорировали, — подобрала Катька гнусное словечко.
Когда стало ясно, что Лиза забеременела, Катька бросилась к Палисадову. Тот приказал ей уговорить Лизу сделать аборт. Но Половинкина проявила необыкновенную твердость, категорически заявив, что оставит ребенка и что точно знает, кто его отец.
Последнее заявление особенно напугало Палисадова. Он велел Катьке не мытьем, так катаньем вызнать у Лизы ее предположения, но Лиза только таинственно улыбалась. Потом ей стали приходить письма без обратного адреса, которые она тщательно прятала.
«Почему Палисадов не перехватил эти письма еще на почте? — размышлял майор. — Значит, письма приходили не по почте».
В архиве пансионата Соколов быстро нашел гостевую книгу за 1971 год и отыскал фамилии участников той гнусности: Барский Лев Сергеевич и Владлен Леопольдович Оборотов, оба тридцать седьмого года рождения.
Мать их!
Соколов вспомнил, что Лиза сильно изменилась в тот год. Стала какой-то тихой, задумчивой, вся будто светилась изнутри… Как же он не догадался ее спросить! Может, перед ним бы она открылась? Отвез бы ее обратно в деревню, спрятал за Горячим лесом и необъятными коньковскими полями от нелюдей этих! Теперь ищи-свищи, кто из них Лизу «заказал», кто исполнитель. Гнеушев? Сам Палисадов? Но зачем было убивать? Ну скандал. Ну с работы бы поперли. Но ведь не судили бы. Через столько лет доказать факт изнасилования невозможно. Неужели эти твари так за места свои дрожат, что живого человека убить готовы?
Мать их общего ребенка — о-о!
Да существует ли он еще, тот ребенок? По договоренности с Палисадовым и Божедомским Катька загодя отвезла Лизу рожать в Город и поселила у своей тетки. Но уже через неделю та вернулась похудевшая, с мертвыми глазами, без кровинки в лице. Несколько дней промолчала, запершись в своей комнате и не притрагиваясь к пище. Потом начала говорить. Выяснилось, что раньше срока, под Покров, она родила мертвого мальчика, которого даже не видела, потому что была под наркозом. В полуобморочном состоянии, ко всему на свете бесчувственную, ее заставили подписать бумагу об отсутствии претензий и отпустили на все четыре стороны.
Только через месяц Лиза понемногу пришла в себя. По словам Кати, даже повеселела. По всей видимости, причиной были продолжавшие приходить письма. Где же все-таки эти письма?
Глава двадцатая
Дуэль в Нескучном саду
Крекшин и Сорняков понуро стояли возле шлагбаума у въезда в Нескучный сад и короткими затяжками, передавая друг другу окурок, «давили косячок».
— Не желаете? — предложил Сорняков Джону.
— Нет.
— Напгастно, батенька! Обвогожительная штучка! — подражая голосу Ленина, сказал Сорняков.
— Перестань паясничать! — вдруг взорвался Крекшин.
— Да вы, батенька, Пушкин, афгиканец! — гадко ухмыляясь, продолжал романист. — Ты что, Славик, всерьез относишься к этой дуэли?
— Отдай пистолет и уходи!
— Какая дуэль без секундантов? Может, ты подло выстрелишь в американца по дороге, а потом объявишь о честной дуэли.
— Мы идем или нет? — нетерпеливо вмешался Половинкин.
Сорняков повел их в глубь сада, на поляну, в центре которой стояла каменная ротонда. Он развел противников в стороны и отмерил шесть шагов так ловко, словно руководство дуэлями было его работой.
— Прошу внимания, господа! Согласно правилам, я, как секундант, предлагаю вам помириться и выпить во славу СССР и Америки, ибо у вашего покорного слуги после вчерашнего будто кошки во рту нагадили.
— Прекрати! — снова взбесился Крекшин.
— Как хотите. Пистолет у нас один, а патронов — три. Следовательно, выстрелов может быть только два, и стрелять придется по очереди. Тяните жребий.
— Я уступаю свою очередь, — одновременно произнесли Джон и Крекшин.
— О, как это благородно! — продолжал паясничать Сорняков. — Кстати, господа… Я забыл сказать. Пистолет учебный. Я стырил его из кабинета военной подготовки, где трахался с одной хорошенькой школьной сторожихой. У пистолета спилен боёк — ха-ха!
— Дай сюда! — мрачно потребовал Крекшин. Он внимательно осмотрел пистолет и вернул его Сорнякову. — Пистолет настоящий.
Они подбросили монету. Выпал «орел», названный Джоном. Джон был странно спокоен. Ощутив в руке холодную приятную тяжесть «макарова», он поднял дуло вверх и выстрелил в воздух.
— Браво! — радостно завопил Сорняков. — В самом деле, не убивать же этого идиота!
Крекшин был очень бледен.
— В обойме один патрон лишний, — напомнил он. — Я предлагаю вам воспользоваться этим и стрелять еще раз, но всерьез. Предупреждаю: я буду стрелять всерьез.
