Едва он вошел, Изабель обернулась, просветленная и сияющая, и лицо ее вспыхнуло.
— Добрый вечер. Я очень рада нашей встрече.
Он на мгновение замер, очарованный. Такая же миниатюрная, как Жозефина, Изабель казалась ее белокурой сестрой.
Он без колебаний склонился к ней и скользнул по щеке поцелуем.
Она от этого прикосновения вздрогнула. Он тоже.
От нее исходил восхитительный аромат.
Они снова улыбнулись, стоя недвижно в нескольких сантиметрах друг от друга.
— Видите, — крикнула Жозефина, — я была уверена, что вы друг другу понравитесь!
Батист обернулся и взглянул на жену. Его веселые глаза говорили ей: «Я тоже влюбился».
— Гийом, подберись, не сутулься!
Мальчик за детским письменным столом, слыша замечание отца, тут же выпрямился. Франсуа-Максим де Кувиньи мягко продолжал увещевать:
— Каждую минуту своей жизни, Гийом, представляй, что ты садишься в седло. Будь гибким и прямым. И то и другое вместе. Владей своим телом, но не делайся скованным.
Гийом посмотрел на отца, демонстрировавшего хорошую осанку: спина прямая, шея расслабленная.
— I beg you to remind him that, if necessary, — сказал он гувернантке Мэри.
— Yes, Sir, you can trust me, — ответила ирландка.
— You can leave us, please, I’ll stay with him.
Мэри вышла из комнаты и отправилась на другой этаж, к девочкам Кувиньи.
— Ну, мой мальчик, — продолжил Франсуа-Максим, — покажи мне твою тетрадь с упражнениями. Как у тебя обстоят дела с чистописанием?
Он взглянул на исписанные каракулями страницы. Его сын старался, но сталкивался со множеством препятствий: перо цеплялось за бумагу, бумага рвалась, чернила разбрызгивались — предметы будто сговорились пакостить.
Понимая, что отцовская оценка будет нелестной, мальчик предпринял отвлекающий маневр:
— Я сегодня в школе чуть не подрался.
— Что случилось?
— Бенжамен и Луи назвали Клемана педиком.
— И что?
— Я сказал им, что это нехорошо. Во-первых, потому, что так не говорят. Во-вторых, потому, что я им сказал, что мой папа тоже такой, а я не позволяю, чтобы о нем говорили дурно.
Франсуа-Максим де Кувиньи оцепенел, охваченный ужасом.
Мальчик уверенно настаивал, поучительно тыча пальцем:
— Еще я объяснил им, что говорят не «педик», а ПД. И еще что нельзя кого-то критиковать за то, что он зарабатывает деньги. И еще наша семья очень гордится тем, что ты ПД в банке…
Франсуа-Максим громко и раскатисто расхохотался, запрокинув голову. Он, конечно, понимал, что его реакция чрезмерна, но ведь он снова вернулся к жизни после того, как пуля просвистела у самого виска.
В комнату заглянула Северина, привлеченная таким бурным весельем:
— Что у вас происходит?
Франсуа-Максим пересказал слова сына. Обеспокоенная, Северина тоже посмеялась. Гийом растерялся: он радовался, что развлек родителей, хотя и чувствовал, что совершил промах.
— Что я сказал смешного? — наконец спросил он.
Родители переглянулись, вынужденные разъяснить деликатный вопрос. Северина дала понять мужу, что просветить сына предстоит ему.
— Ну хорошо, Гийом, «педик» — это дрянное слово, означающее дрянную вещь.
— Какую?
— Педиком называют мужчину, который живет не с женщиной, а с другим мужчиной.
— Я не понимаю.
— Ну хорошо, этот мужчина спит в одной кровати с другим мужчиной, они вместе едят, вместе едут в отпуск.
— Они друзья?
— Больше чем просто друзья. Они делают то же, что мама с папой: ласкают друг друга, целуются в губы.
— Гадость!
Мальчик подскочил на стуле с гримасой отвращения.
Франсуа-Максим был страшно рад, что его сын испытывает интуитивное неприятие такой ситуации: значит, сын абсолютно нормальный! Де Кувиньи с гордостью посмотрел на Северину, которая казалась больше удивленной, чем удовлетворенной реакцией сына, и мудро решил добавить еще красок:
— И еще нехорошо, Гийом, что такой мужчина не заводит семью, не женится на женщине и не имеет детей. В общем, он ненужный. Для общества и рода человеческого он остается бесполезным, то есть паразитом.
Гийом важно кивнул.
Франсуа-Максим закончил:
— Это слово не имеет никакого отношения к моей должности: я — ПГД, «президент — генеральный директор». То есть ничего общего между ПГД и… тем словом, которое ты произнес.
Ему не хотелось еще раз произносить эти два слога: Франсуа-Максим предпочитал обходиться без вульгарных словечек; к тому же произнесению этого слова, казалось ему, сопутствует риск заражения для сына. И признания для него самого… Ему хотелось так надежно скрыть эту сторону жизни, что он отвергал описывающие ее слова.
— Так что же, Клеман педик?
— Может, и нет, Гийом. Это слово, которое ты не должен употреблять, — обычное оскорбление среди невоспитанных мальчиков. Сам подумай: когда твои сестры обзывают друг дружку идиотками или кретинками, это же неправда.
— Согласен.
Мальчик вздохнул и подвел итог:
— Я, во всяком случае, педиком не буду.
Франсуа-Максим с чувством посмотрел на сына. Значит, проклятие остановилось на нем, он передал сыну только чистые гены, оставив дурные при себе; сыну не придется вести двойную жизнь. В этот миг сорокалетний мужчина, мучимый противоречиями, завидовал ясной убежденности десятилетнего ребенка. Он быстро положил тетрадь, не выказав должной требовательности:
— Твой почерк становится лучше, Гийом. Продолжай над ним работать.
Он вышел в хорошем настроении и подошел к Северине. Она взяла его под руку, они стали спускаться по лестнице.
— Спасибо, что объяснил ему, но…
— Что?
Северина покраснела. Ей было трудно продолжить фразу:
— Франсуа-Максим, а ты не преувеличиваешь, говоря, что быть таким… нехорошо?
Франсуа-Максим сжался:
— Прости?
— Он в будущем столкнется с такими людьми.
— Ну да, конечно. И сможет понять, кто прав, а кто заблуждается.
Подведя черту, Франсуа-Максим пошел к дочерям. У него была привычка по вечерам общаться с каждым из детей, спрашивать, как прошел у них день и что задано.
Северина смотрела ему в спину, такую прямую, и сожалела, что не может, как он, без колебаний подписаться под некоторыми «очевидностями». «Кто прав, а кто заблуждается!..» Пользуясь тем, что ее никто не видит, она вошла в гостиную, налила себе виски и поспешно выпила.
Последние дни ей было не по себе из-за этих проклятых писем, этих одинаковых записок, которые пришли Франсуа-Максиму и Ксавьере. Ни один из них не сомневался: и муж, и любовница были уверены, что отправила письма она, Северина. Ксавьера выразила свою уверенность пощечиной, а Франсуа-Максим дорогой сумкой, в которую было вложено то самое послание, «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто»; на ней было приписано от руки: «Я тоже тебя люблю».
Северину заботила не личность истинного отправителя, а то, что эти двое уверены в ее авторстве. Если бы они знали… до какой степени она не способна на такое предприятие! Подозревали ли они о ее внутренней пустоте, застарелом равнодушии ко всему? Или они оба любили ее так сильно, что приписали ей такой поступок? Если бы она, Северина, получила такое письмо, у нее не появилось бы никаких предположений. Потому что она ничего не чувствовала. Или почти ничего. Неспособная на решительное действие в отношении кого бы то ни было, она удивилась, что другим это непонятно. Если Франсуа-Максим стал ее мужем, то лишь потому, что он это предложил и она согласилась. Если Ксавьера посвятила ее в радости лесбийской любви, то лишь потому, что проявила инициативу: Северина пошла у нее на поводу. Она жила не порывами, но отголосками порывов других людей. Что касается роли матери, она лишь примирилась со своим долгом и тщательно исполняла ритуалы материнской любви. И дело было не в пассивности, а во внутренней пустоте.
И в истории с этими двумя записками она по привычке позволила мужу и любовнице думать так, как им заблагорассудится. Какая разница? Важна для нее была не правда — слишком неприглядная, во всяком случае ее правда, — но сохранение иллюзий. Дав ей пощечину, Ксавьера разгорячилась и потянула ее на стоявший в гостиной диван. Вручив свой подарок, Франсуа-Максим развеселился и был игривее обычного. Хоть она и не была счастлива, она делала их счастливыми.
Она налила себе еще стаканчик виски. На сей раз наполнила его до краев и выпила до дна. Удивительное дело: никто не догадывался, что она становится алкоголичкой. Конечно, она скрывала свои тайные возлияния, полоща рот душистой водой, чтобы скрыть запах бурбона, и все же!
Она спустилась на кухню:
— Что вы приготовили, Грета?
