На следующий день Батист уединился. Усадить себя за работу ему не удалось, но ему было важно побыть одному.
Об Изабель он знал немного: ей около сорока, то есть она их ровесница; вырастила двоих детей, которые заканчивают учебу в Соединенных Штатах; живет вместе с мужем, с которым у нее общий бюджет и некоторые привычки.
— Вот увидишь, — уверяла его Жозефина, — ты западешь на нее. Когда она ни на кого не смотрит, она самая обыкновенная. Стоит ей улыбнуться, у нее появляется аура.
Батист признавался, себе, что связь Жозефины с мужчиной была бы для него более оскорбительна. А в этой ситуации он хотя бы не ощущал явной конкуренции: у них с Изабель были разные арсеналы средств, и Жозефина не пустится в сравнения. И все же она любовница, и это его тревожило… На этой незнакомой территории он не мог соперничать.
Он распахнул окно и стал наблюдать за птицами на площади Ареццо, которые гонялись друг за дружкой, прыгая с ветки на ветку, и больше напоминали обезьянок, чем попугаев.
То, что его подругу привлекла женщина, его не удивляло; нельзя сказать, что Жозефина и прежде обнаруживала подобную склонность, но Батист полагал, что испытывать влечение к прекрасному полу вполне естественно. Ему казалось, нет ничего более эротичного, чем объятия обнаженных девушек. «Будь я женщиной, я, несомненно, был бы лесбиянкой». Он все не мог понять, как его друзьям-геям удается избежать этих чар, даже тем, которые ценят красоту женщин, будучи их лучшими модельерами, гримерами, фотографами и режиссерами — но не любовниками. Чтобы разобраться с этим несоответствием, он проанализировал свои ощущения: любуясь красивым мужчиной, он не испытывал желания на него наброситься. В глазах Батиста никакие чувственные наслаждения не были предосудительны. Поскольку пробным камнем желания остается сексуальное поведение, все типы этого поведения естественны, в том числе и свойственные секс-меньшинствам. Группа, к которой мы принадлежим, мало связана с нашим выбором и нашим прошлым, а больше — с биологической лотереей: независимо от нашего пола мы получаем гены, толкающие нас к мужчинам или к женщинам. Или и к тем и к другим.
Он захлопнул окно.
Вошла Жозефина:
— Ты не возражаешь, если завтра вечером?
— О чем ты?
О встрече с Изабель…
Батист вздохнул. Этого момента он боялся.
— Давай повременим, мне нужно подумать.
— Подумать? О чем?
— Свыкнуться с ситуацией.
— Свыкнуться? Какая ситуация? Вы же незнакомы. — Она обвилась вокруг него. — Мой Батист, тебе не о чем печалиться… Ситуация остается в твоих руках. Как ты решишь, так и будет. Пойми, я не хочу вести двойную жизнь и адюльтер меня не привлекает. Если Изабель тебе не понравится, если ты скажешь мне, что больше не желаешь ее видеть, я ее оставлю. Я буду страдать, но мы с ней расстанемся. Обещаю. Либо она войдет в нашу жизнь, либо исчезнет из нее.
— Все так просто?
— Не бойся. Ты ничем не рискуешь, любимый.
Он машинально погладил ее плечо:
— А она хочет встречи со мной?
— Только о ней и мечтает.
— И не боится?
— Боится ужасно!
Они засмеялись. Этот страх неожиданно сблизил Батиста с Изабель: Батист почувствовал к ней легкую симпатию. «У меня сильная позиция. Хоть я и боюсь встречи, я в любом случае выйду победителем».
— У тебя час, чтобы решиться. А пока я закончу возиться с кексом.
— А что за кекс?
— Лимонный.
— Мой любимый!
— Ну да, это сексуальное домогательство.
И она ушла — оживленная, бунтующая, легкая.
Возможно ли было так любить? Жозефина внушала Батисту любовь ежесекундно. Только писательство его отвлекало, да и в нем он признавался себе, что писал прежде всего, чтобы ее соблазнить, очаровать, удержать.
С первого дня их знакомства он увлекся этой сильной личностью с порывистым, резким характером. Жозефина в одну секунду диагностировала ситуацию или чье-то поведение, когда Батисту требовалось размышление, чтобы прийти к сходному выводу. Она действовала интуитивно, он — рассудочно. Если он множил размышления и объяснения, прежде чем сделать вывод, он видел, что она достигает цели молниеносно, будто озарением. Если он был зубрилой, отличником, дипломированным интеллектуалом, то Жозефина, не удосужившаяся сдать и школьных выпускных экзаменов, казалась ему умнее его. Своей уникальностью она не была обязана никакой методике, никакому образованию; сознавая свою особость, она была самой собой, только собой, яркая, неспособная поступать иначе. Никакие авторитеты, репутации, единодушные мнения ее не впечатляли; ее вели смотреть прославленную постановку Шекспира, а она на выходе восклицала: «Какая ужасная пьеса!» Сталкиваясь с известным государственным деятелем, каким бы популярным или любезным он ни оказывался — известное дело, профессиональные политики это прежде всего мастера обольщения, — она доказывала, не успев ему наскучить, что политика его никуда не годится. Миллионер в ее глазах не имел преимущества перед мусорщиком, напротив, обладание состоянием делало его прегрешения против хорошего вкуса непростительными, о чем она ему тотчас и сообщала. Очень скоро друзья Батиста окрестили ее Мадам Сан-Жен, вспоминая эту исполненную здравомыслия и отваги маршальшу, за словом в карман не лезшую, которая вела себя при наполеоновском дворе будто в прачечной. После их свадьбы друзья дали молодой чете новые прозвища — Гаврошка и Интеллектуал. Позднее супруги отдалились от приятелей Батиста по учебе, которые смотрели на чету сквозь призму снобистских предрассудков, и теперь Батист и Жозефина виделись с ними нечасто и были свободны, счастливы и независимы; это отдаление чета относила на счет необычайного успеха, достигнутого Батистом в писательской карьере.
С Жозефиной Батисту не бывало скучно, поскольку он никогда не знал, как она поступит; ее привлекательность обусловливалась непредсказуемостью. Она реагировала на события не только иначе, чем большинство людей, — она вела себя даже в сходных ситуациях всякий раз по-новому. Едва ее вкусы или пристрастия казались определившимися, она тотчас опровергала стереотип новым уточнением. Нельзя было предугадать, что понравится ей, а что нет: раз она восхищалась Мопассаном и Стефаном Цвейгом, значит ей нравится прямолинейное искусство, без претензии, литературных изысков; и вдруг она увлекалась бесконечно разветвленными фразами Марселя Пруста или декламировала гимны Сен-Жона Перса. Разоблачив нескольких заумных интеллектуалов, туманных и непонятных, она переписывала изречения Рене Шара, фразы алмазной огранки, не предлагающие единственного прочтения, но сверкающие во времени разными гранями.
Изменчивая, как небо над океаном, она царила в сердце Батиста, простодушная и утонченная, приветливая и требовательная, заботливая и бескомпромиссная, порывистая и рассудительная, грустная и веселая, влюбленная и насмешливая, — она могла заменить всех женщин, потому что вмещала их всех. Он любил говорить ей: «Ты не женщина, а каталог женщин».
У других Жозефина вызывала резко противоположные реакции: одни ее обожали, другие ненавидели. Вероятно, ненавидевших было больше. Это Батиста не печалило, напротив, отношение к Жозефине было ситом, отсевавшим недалеких и мыслящих банально. Благодаря ей он избавился от многих недоумков. Само собой, он приходил к выводу, что Жозефина невыносима; а он выносил только ее, прочие его утомляли.
Она вернулась в комнату со сгоревшим кексом:
— Кажется, я витаю в облаках: пирог сгорел дотла. Угощу тебя, только если ты уверен, что мечтаешь заболеть раком.
Он поймал ее и прижал к себе:
— Согласен на завтрашний вечер.
Жозефина просияла:
— Правда? Ах, ты ужасно милый…
Назавтра в восемь часов вечера Батист нарочно задержался у себя в кабинете. Он не знал, куда себя деть: садился за стол и понимал, что не в состоянии написать ни строчки; подходил к окну и боялся увидеть Изабель раньше времени.
Жозефина приготовила ужин и зажгла свечи — последнее могло казаться ей и комичным, и прелестным, все зависело от настроения.
Наконец зазвенел звонок. Батист замер.
— Иду открывать, — объявила Жозефина.
Он услышал щелчок замка, неразборчивый щебет двух женщин. Они целовались? Пользовались его отсутствием и ласкали друг друга?
Батист в нетерпении взглянул на себя в зеркало. Он долго не мог выбрать костюм на вечер: с одной стороны, ему не хотелось выглядеть смешным, нарядившись, с другой — чувствовал необходимость быть на высоте, не оскорбить Жозефину небрежностью. Увидев мельком свое отражение, он нашел себя столь бесцветным, что удивился, почему Жозефина им интересуется. Затаив дыхание, он пошел по коридору в гостиную.
