Родичи стояли в сторонке, растерялись, что на них непохоже. Как вести себя? Обнимать, поздравлять? С чем? Что осталась жива?
Поэтому только поклонились издалека, как на светском приеме. Настя кивнула им рассеянно. Чувствовалось какое-то огромное впечатление в ее душе, но нельзя поделиться.
— Ну? Пошли?
Кивнув родичам, двинулись. Не сговариваясь, шли не по широкой праздничной улице, а узкими переулками. У парадных в жаре и пыли валялись плоские собаки, как коврики для вытирания ног. Бережно их обходили: вдруг случайно заденем и Настька вспылит, сорвется. Не дай бог. Хотя, может, так лучше? А то она заторможенная какая-то идет. После наркоза? Смотрела куда-то вбок и что-то бормотала.
Несколько шулерски, ничего не объясняя, прямо на Невский к нам ее завели, словно так и надо. Останется? Если от потрясений про Петергоф вдруг забудет, вот и будет хорошо!
Сели. Обед никакой был не праздничный. Праздником не пахнет. Но старались. Нонна выстояла огромную очередь за цыплятами по рубль сорок семь, вымочила в уксусе, чтобы были помягче. Настя ела молча, но жадно. Бедная. Изголодалась.
— Ну как, Настя? — спросила Нонна. — Я давно не готовила!
— Ску-сна! — Настя помотала головой, утерла опухшей рукой губы. Маленько ожила?
Потом они стали мыть посуду, а я вышел. Понимал, что главного при мне она не расскажет.
Сидел тупо в кабинете. «Жизнь удалась-2»?
Потом донеслись голоса: вышли из кухни.
— Ну давай, Настенька! Ляг, поспи. Постельку я чистую постелила. Ни о чем не думай. Или только о приятном. Помнишь, как мы по морю плавали? А как в Елово костер жгли? Лежи, представляй. Дг?
— Дг!.. А утром скажешь мне Ду?
— Скажу, Настенька, конечно! Дг!
Вот только в такие дни Настя и наша!
Нонна, чуть скрипнув, прикрыла дверь. Бесшумно, на цыпочках, пришла.
— Ну что? — шепотом спросил я.
— Рассказала! — Настя всхлипнула. Сделала глубокий вздох. — Она видела ее! Лежала в таком корытце. Маленькая совсем. Синенькая. И еще дышала. Настя даже подумала: может… но тут накрыли ее тазом и унесли.
— Тазом?
Нонна, не поднимая глаз, кивнула. Обнявшись, поплакали.
Потом вытащили из ящика припасенные нагруднички, фланелевые ползунки. Мягкие какие! И почему-то теплые.
Не натыкаться же на них каждый день — никакого сердца не хватит. Выкинуть в бак? Но вдруг Настя увидит? Убрали пока назад.
Утром:
— Ду!
— Ду!
И я подскочил примазаться:
— Ду!
Обсасывали куриные косточки… Обсосали. Как часы громко стучат! Молчали.
— Ну… — Настя поднялась.
— Останься, Настя! У меня тут такая книжка есть для тебя!
Покачала головой. Обнялись. Вышла. Одна. А могла бы с ребеночком! Если бы… что?
Я посидел в кабинете один, поплакал. Никакой я не дед, и никто мне не внук!
Шоу продолжается!
— Вы думаете, ваша дочь идеальна? Собаки у нее так и ходят по хрусталю!
Я бросил трубку и сидел, утирая пот. Как это — по хрусталю? А-а. Так алкаши называют посуду.
Приехал к ним. Да, хуже, чем можно предположить.
— Настя! Ты почему ногу волочишь?
— Где? — нагло удивилась. Врет, даже если все видно.
— Где? По земле!
— А! — как бы с удивлением заметила. — Это?
— Это!
Не поднимается ступня! Волочится как соскочившая галоша!
— Ты обращалась к врачу?
— Зачем? — произнесла горделиво. — А ты не знаешь, откуда это?
Опять какое-то обвинение в мой адрес!
— Откуда?
— А после наркоза в той замечательный больничке, куда вы устроили меня!
Совсем уже пропила мозги! Будто по моей вине она попала в эту «больничку» и на операцию! Туда, откуда всех с ребятишками встречают!
Словил губами сбежавшую слезу:
— Врешь! Оттуда ты своими ногами вышла! А теперь — вот!
Уже палочка-клюка прислонена к стулу.
— Откуда палочка-то? — взяв себя в руки (от злобы не поправится), дружелюбно спросил.
— Деда, — шмыгнула носом.
Я вышел. «По хрусталю».
А в Бехтеревку ехал как раз по улице Хрустальной! Усмехнулся. Делает жизнь иногда такие «подарки»!
Тот же роскошный парк, ограда, красивые старинные корпуса. Когда-то я тут написал: «красные листья клена нанизываются на пики ограды, словно сердца». Забытый образ. Я надеялся, навсегда.
Зашел в корпус. Пахнуло родным. Хотя и не очень приятным. Отыскал Римму Михайловну. Она не изменилась. Даже тот же халат с нашитыми синими полосками на воротничке. Над столом добавились какие-то грамоты на иностранных языках. У меня, кстати, тоже добавились. Но жизнь, как ни странно, легче не сделалась.
— Здравствуйте, Римма Михайловна!
Думал уж, не увидимся.
— О, здравствуйте.
Не совсем ее, видно, порадовало мое появление. Кого это радует, если сделанная работа возвращается?
— Вы ко мне?
Я кивнул.
— Насчет жены? — вежливо поинтересовалась. Но больше интересовалась отчетами, не поднимала от стола головы.
— Нет, — пробормотал. — Насчет дочери!
Тут она подняла глаза:
— Да. Прискорбно.
Помолчали.
— Можно привести ее к вам?
Вздохнула. Зачем-то перевернула назад листы, заглянула в начало отчета, хотя это вряд ли относилось к моему вопросу.
— У нее острая форма психоза?
— Нет… еще.
— Тогда я лишь повторю то, что говорила по поводу вашей жены. Никакого лечения алкоголизма не существует. Все эти зашитые торпеды, мины — все это миф. Средство чьей-то личной наживы, не более того!
— А вот в телевизоре объявляются разные доктора…То, се.
— Мы их называем виртуальными фантомами. Это все блеф. Мы сняли у вашей жены острую форму, опасную для жизни и ее, и окружающих. Все остальное — лишь проблема характера, воли. Дальше человек все делает сам. Как, кстати, она?
— Она? Да сейчас ничего.
Кивнула.
— Да. Ее легкий характер спасает. Плохого не держит — это очень важно для выхода из кризиса.
— Да. Плохого не помнит. Особенно своего.
— Помню эту вашу шутку. Кстати, как вы?
— А! — Я махнул рукой. — А скажите, когда вот так волочится ступня, — привстал, показал, — это что значит?
— Это значит очень много. Опасный алкогольный симптом. Синдром Голицына.
— И… какой путь?
— Путь только один. Бросить пить. Да. Вам не позавидуешь. Обложили со всех сторон.
— Да нет. Я-то еще ничего!
— Ну слава богу, — проговорила она, опуская взгляд.
— Всего вам доброго.
— И вам того же.
…Но где то доброе взять?!
— Настя! Хочу тебя украсть!
— Куда, отец? — Этим она заинтересовалась.
— Главное — откуда!
На Невский она ехать отказалась. Это понятно: там люди нас знали. «Позор!» Но в Елово ее все же увез, и она не отказывалась. Самое лучшее, хоть и немногое, в ее жизни было там.
Дом творчества уже был потерян для нас. Кузя долго сидел там, забаррикадировавшись, словно в доте среди танков, которые так и перли. Однажды вышел, как он признавался, вдохнуть — и грохнулся в обморок. То ли от выхлопных газов, то ли от впечатлений, но как мне доктор сказал, от дистонии или от нервного, а также голодного истощения.
Алла примчалась, простила его — полтора года уже не общались, перетащила на дачу. Там, в сторонке, еще тишина, хотя и там, может, скоро достанут.
А пустой Дом творчества скоро снесут! И пришла гениальная, как всегда у меня, идея! Жору туда привез! Он на одной из наших гулянок сказал мне, что остался как раз без объекта. Потом среди либеральной интеллигенции ходил слух, что я продал Дом своему родственнику за пять миллионов! Пик моего богатства.
А Жора здесь оказался как в рыбе вода! Все кореша его тут — кто старый, кто уже новый!
— Что все тут строят? — Хоть через родственника узнать.
— Не буду тебе рассказывать. Только расстроишься. Вам, вкратце, ничего не светит тут!
Зато в Доме творчества жили теперь как раз водители самосвалов и бульдозеров. Значит, не сразу снесут.
И территория охранялась. Поскольку теперь на ней стояли синенькие жилые вагончики гастарбайтеров и слышалась исключительно гортанная речь.
— Ты знаешь, какое для них самое страшное наказание? — смеялся Жора. — Выходной день!
— А помнишь, как вы с Тимом тут патрулировали? — взбадривал я Настю. — Так и закрыли ту стройку, против которой были вы! Тим еще много строек закрыл! Помнишь ту, знаменитую, с радиацией? (Это, правда, уже было без Насти.) Правительство даже наградило его! — Это я направил уже смешливому Жоре.
— А чего ж им не наградить-то его? — осклабился Жора (в каске и сапогах). — Его специально направляли социальные стройки бойкотировать, которые для людей и в убыток начальству! Чего ж не наградить-то его? Столько миллиардов им сэкономил! Его уже и перевозили на ихней машине, а он будто не понимал…
— Прекратите! — У Насти брызнули слезы.
