Сегодня мне некуда было спешить, и я решил пройтись и собраться с мыслями, тем более что птицы всегда наводили на меня тягу к ходьбе и размышлениям. Жаль, в этот раз ничего не вышло. Вдали я заметил знакомого парнишку, теперь уже бывшего сослуживца, Славку Плюхина. Он шел быстрым шагом, постоянно оглядывался и аккуратно нес в руках какой-то сверток. Я решил было не попадаться ему на глаза, ведь похвастаться пока было нечем, но вот досада, он заметил меня и еще быстрее направился навстречу.
— Андрей! Как хорошо, что я тебя встретил! — неподдельно обрадовался он и схватил меня за рукав.
— Эй, полегче! Чего это ты так радуешься?
— Давно не виделись!
— От силы неделю, — я подумал, что сейчас он начнет расспрашивать меня о том, как я провел эту неделю, не нашел ли чего стоящего, не пристроил ли задницу в какое-нибудь удобное кресло, и потому поспешил начать допрос первым. — Кстати, как дела на работе?
— На работе… — проговорил он как-то невнятно, и его лицо исказила горькая улыбка. — Почему ты интересуешься? Тебе не все равно?
— Послушай, Плюха, мне действительно все равно. Но сейчас я почему-то думаю, что тебе не терпится рассказать. Как там наш шеф, уже лезет в петлю или еще надеется выжить?
— В петлю… — испуганно повторил он за мной. — Нет, в петлю он не лезет, почему он должен лезть в петлю?..
— Не бери в голову, Плюха, я просто пошутил, — у меня создалось скверное впечатление: верно, дела идут настолько плохо, что бедный малый уже ничего не смыслит. Его язык заплетается, глаза беспокойны, вот только разве что руки не дрожат. Он плохо выглядит. Нет, нельзя так зависеть от работы — да катись она к чертям, тебе-то что?
— Послушай, Плюха, — через минуту добавил я, — ты не хочешь уволиться?
— Я уже уволился. Только что, — сказал он, глядя в сторону.
— Да ну! — я премного удивился. Плюха как никто уважал начальника, и даже, что само по себе немыслимо, любил любезничать с клиентами. Он, кажется, свято верил в страховое дело, нисколько не страшась нагрянувших на нас трудностей. Сегодня, я вижу, и он поплыл — да уж, запах гниющего предприятия неприятен и гонит даже самых преданных работников.
— Да. Уволился, — он постоянно оглядывался, будто искал кого-то, — если так можно выразиться… Попросту, я бросил работу, как-нибудь потом заберу трудовую…
— И что теперь будешь делать? — сказал я, но мне это было вовсе не интересно. Мне показалось странным его поведение. Он всегда был спокоен, беспечен, весел. Он был единственным, кто порой скрашивал мои серые будни, с кем можно было поболтать о всякой ерунде, и день тогда проходил быстрее. Плюхе было всего двадцать три, и мне необъяснимым казался его беспричинный рабочий энтузиазм в столь скорбном месте. Радовало то, что это не мешало моему основательному безделью.
— Не знаю, — сказал он и вдруг протянул мне свой сверток. — Вот, можешь пока подержать это у себя?
— Что? — не понял я.
— Можешь подержать это пока у себя?
— Надолго?
— Несколько дней, — быстро проговорил он, всунул мне в руки сверток и приготовился уже уходить.
Я совершенно остолбенел от непонятности происходящего. Может, потому он так легко всучил мне этот чертов сверток и без труда ускользнул от весьма законных вопросов. Я очнулся, когда его спина уже едва виднелась среди толпы. Пощупав со всех сторон бумажный пакет, я распознал в нем что-то твердое, но обернутое в мягкое. Нетрудно догадаться, что то была ткань. Меня вдруг стало распирать любопытство, но тут, на виду у всех, под открытым небом, я не рискнул раскрыть пакет. Я зажал его подмышкой, огляделся по сторонам и увидел неподалеку маленькую подвальную кафешку, где наверняка в такое утро было мало народа. Я поспешил туда.
* * *
В кафе хозяйничала громкая музыка. В разных углах на маленьких диванчиках сидели люди небольшими компаниями, смеялись и пили кофе. За стойкой скучал бармен. Я огляделся и в углу нашел нужную мне букву «М». Направившись туда, я вряд ли заставил кого-то обратить на себя внимание. По себе знаю — когда ритм гулко бьет по голове, внимание рассеивается, а мысли сжимаются в центре ошарашенного мозга. Сегодня в некоторых кафе злоупотребляют децибелами, и это меня всегда раздражало.
В туалете по кафельным стенкам все так же тарабанила музыка. Я забрался в одну из кабинок, где пахло наиболее незаметно, и присев на краешек унитаза, проверив предварительно его чистоту, запустил руку в сверток. Как нелепо было мое положение! Как странно я превращался в человека, хранящего страшную тайну, по мере того, как мои пальцы все отчетливее нащупывали в пакете еще теплый, смазанный маслом, большой и еще никогда не бывавший в моих руках пистолет. Я вытащил его наружу.
— Неплохо… — прошептал я.
Пистолет, старый, возможно, еще видавший немцев, смотрел на меня пустым черным дулом. Не разбираюсь в оружии, но даже дурак узнает револьвер. Когда-то было жутко полезно для собственной чести поиграть со смертью в рулетку. Будто только избежав ее, подпустив при этом ближе некуда, возможно зауважать себя, как никогда раньше. Мне стало смешно от моих размышлений. Я и не думал о таком сумасбродстве, но смертельный металл как-то особенно ощущался на кончиках пальцев.
Я вертел в руках тяжелый револьвер и думал, каким таким интересным способом он мог попасть к Плюхе. Он так тих и неприметен, что и не заподозришь в нем преступника, но впрочем, как раз такие и оказываются самыми отчаянными головорезами. Не думаю, правда, что Плюха способен на что-то эдакое, нет, скорей револьвер достался ему по воле случая, а он настолько перепугался, что при первой же возможности сунул его другому. Вот только что за случай?
Прокрутив барабан, я вдруг почувствовал, как револьвер, из дула которого наверняка вылетела сотня другая пуль, начал очаровывать меня. Сколько жизней он загубил, сколько смертей на его счету? В действительности, эти две цифры могли разниться. Одна невинная смерть — и десяток загубленных почем зря, если то был отец или мать, любимый или любимая, или вовсе чей-то ребенок. Может быть и так, что одна заслуженная смерть дает сотни спасенных. Тут нельзя все заранее подсчитать, здесь властвует ее Величество судьба. Но я сомневаюсь, что именно она спускает курок.
Барабан был потертый — не знаю, одни и те же или всегда разные пальцы прикасались к нему, но только барабан пострадал от них неимоверно. Я тоже крутанул его. Чувство неопределенное, будто отвлеченное безразличие ко всем тем, чьим жизням он отсчитал последние секунды. Никогда не думал, что вещь, пустая и бездушная, может решать чьи-то судьбы, рушить или воскрешать, а сегодня, сейчас, сидя на краешке унитаза, я вдруг это понял. Это просто — до того просто, что невозможно поверить, а поверив, невозможно отделаться от такой веры, которая может стать навязчивой идеей.
Не зная зачем, я положил указательный палец на спусковой крючок — рука напряглась в странном желании нажать на него поскорее. Я сжал револьвер в ладони другой руки. Когда сердце учащенно стучит, так странно чувствовать в теле приторное спокойствие, подобно кошке перед прыжком. Еще секунда, и мозги совсем отключились. Я с силой согнул палец, нажал на крючок и, как в замедленных кадрах, оглушительный выстрел раздался только через несколько секунд. И я ошеломленно чуть не провалился в унитаз.
Спустя несколько долей секунд, когда шум в голове слегка улегся, я обнаружил в стенке справа отверстие, не слишком большое, но и не маленькое, расплавленное и раскуроченное по краям, от которого дурно пахло, и шел едкий дымок. Дотронувшись пальцем до краешка зияющей дыры, я обжегся. Посмотрел на него — какая-то противная липкая краснота… Взглянув вновь в дырку, я попытался поменять фокус зрения, и там вдали мне удалось разглядеть кое-что странное, красное и неопределенное. Никогда не думал, что волосы действительно способны вставать дыбом, а сейчас так явственно почувствовал, как под кожей головы вдруг проснулся какой-то уж очень беспокойный муравейник. Грудную клетку стал неожиданно наполнять горячий воздух, от которого внутри все жгло, и казалось, что грудь сейчас лопнет. Рука затряслась, как у припадочного, и я провел ей по холодному лбу. Еще секунда, и я как ошпаренный, но все же на ватных тающих ногах, выскочил из кабинки, дернул за дверь соседней, и та с грохотом отлетела. В углу, едва держась на унитазе, сидел или лучше сказать лежал, свесившись уже почти до пола, мужчина с огромной дырой в голове, в районе левого виска. Тут же боль и усталость сбили меня наповал, и я закрыл глаза.
* * *
Город кружился до тошноты бесконечно, и глазам делалось сухо. Он кружился вокруг меня настолько быстро, что теперь казалось, будто птицы в небе застряли, а асфальт вдруг ожил и принялся увиливать из-под моих ног. Будто пьяный, будто вымотанный в суточном марафоне или скошенный болезнью, я шел, но идти было до одурения трудно. Переставлял ноги я только по инерции или по выработанной с детства привычке. Кое-как я добрался до дома, бросил в угол сверток с пистолетом внутри и упал в кровать, засунув голову под подушку.
