Но являлись и в эти дни модницы, требуя внимания, мальчик в полуотчаянии крутил большелобой головой, напуская суровость и важность, но доброта, свойственная ему от рождения, унаследованная от мамы и отца, подсказывает деликатные слова, и он обещает к седьмому ноября исполнить трудновыполнимое обязательство, – и неотвратимо, стремительно набирает мастерство, или, как говорят в Урийске, набивает руку.
Наконец, тучи берут в полон город со всех сторон, но кто-то придерживает ненастье за удила. А урожай убран и даже уголь припрятан под навес (с углем опять помог Титаник), и можно, врубив электрический свет – так плотно перекрывают солнце осенние тучи, – полностью отдаться работе. Мальчик постепенно усложняет рисунок покроя, изощряет собственное видение, догадываясь, что становится художником, причем вольным. Да, вольным, я не оговорился.
За плотным занавесом предзимних туч мальчик не сразу заметил, что зоркие глаза наблюдают каждое его движение, и каждый вздох слепой орлицы, воспитавшей и поставившей на крыло орленка, прослушивается и учитывается.
Скоро злой вестник из злого мира явился и вкрадчиво постучал в кухонную дверь. То была Марья Никитична, идеологическая дама из гороно, то есть из городского отдела народного образования. Вы спросите: что означает – идеологическая дама? А вот что: Марья, согласно уставу ее конторы, во всем видела только два бесцветных цвета – советское и несоветское. А, скажем, национальное для нее не существовало, она и про себя-то забыла, что она русская; если обстоятельства вынуждали сказать слово, Марья предпочитала множественное число: «Мы, – говорила она, – советские женщины, поддерживаем», – и при этом поправляла могучий бюст; слушателям Марьи казалось, что она имеет в виду непомерную свою грудь, советские женщины поддерживают эту грудь.
Марья минуты не пробыла в доме Маленького портного и узрела в углу икону Албазинской богоматери. Дернувшись дородным телом, Марья сказала:
– Принимаете опиум? – на что мальчик и мать не отвечали, ибо отвечать было нечего.
– Мне ясна обстановка, – изрекла далее инспектриса. – Эксплуатация детского труда, так это называется у классиков.
Мать и сын молчали. Фыркнув, Марья удалилась. Следовало ждать новой беды. Но когда ждешь беды, она часто приходит внезапно, и мальчик прокараулил явление Выкреста. Выкрестом урийцы называли инспектора финансового отдела городского исполкома. Некогда дьячок, а затем дьяк Никольской церкви, Выкрест, по сатанинскому наущению, выступил в местной газете с разоблачением православной веры, отрекся от судьбы своей, и скоро оказался в роли фининспектора, всеми презираемого.
Войдя к Маленькому портному, Выкрест, как и положено ханже, обратил оспенное лицо к иконе, а затем занялся богопротивным делом.
– Ну вот, – сказал Выкрест, – ловил мать, а теперь и ты, утенок, в ту же заводь подался.
– Гадкий утенок, ты хотел сказать, – поправила с сарказмом мать.
– Догадливая, Васильевна. Но не догадаешься социалистическому государству помочь, только обираешь его. – Выкрест намекал на неуплату подоходного налога. Ранее мать исправно платила налог, а сейчас решила, что закон должен быть милостив и даст возможность ее мальчику хотя бы набраться опыта. Наивные надежды.
Выкрест вынул из кирзовой сумки бланки квитанций и протянул мальчику.
– Три дня на уплату, а дальше оргвыводы, – на птичьем языке изрек Выкрест и удалился.
Мальчик и его мама со страхом смотрели на квитанцию, там обозначена была огромная сумма за полугодие, которую следовало уплатить в Госбанк; у них и пятой доли тех денег не имелось.
Но не одни беды стучались в этот дом. Когда ручей за огородным пряслом остыл, а березы оделись в серебряный куржак, и стало легко на санках возить воду от криницы, а мать, сидя на низенькой скамейке, научилась топить печь, не роняя уголья на пол, и готовить немудрящий обед, и Серёнька мог погонять лошадку, старую машину «Зингер», вволю, а некая важная персона заступилась за мальчика, освободив от уплаты жуткого налога, – в канун Рождества в дверь поскреблась девочка и переступила порог.
Девочку звали Марыля, редчайшим именем для Урийска, а фамилию свою она не назвала, но сказала, что пришла издалека, и что придти сюда ее надоумила мама.
Заказ Марыли оказался прост и вместе с тем достаточно изощрен. К Новому году девочка хотела нарядиться в строгое и узкое темное платье, с вышивкой по подолу. Накладную вышивку она принесла вместе с льняным отрезом, бережно развернув сверток, и призналась, что это подарок, и что на родине ее мамы строгие платья носят в рождественские праздники все девушки.
Они – Маленький портной и Марыля – посмотрели друг на друга. Слабая догадка посетила мальчика: когда-то, может быть, еще до рождения, они виделись. Конечно, в этой догадке есть мистика, ибо можно ли до рождения видеться и затем помнить то, чего наяву все же не было, да и не могло быть.
Марыля с затаенной улыбкой смотрела на мальчика. Похоже, и девочка припоминала встречу, которой не было. Но дело в том, что встреча состоялась – в те давние дни, когда они были младенцами, их мамы сошлись на окраине города для таинственной беседы, и оставили детям – на вырост – память о косвенном прикосновении и тихое назидание: не потеряйте друг друга в жестоком мире.
И потому они – Серёнька и Марыля – стояли с ознобом в сердце и всматривались в судьбу. Нет, они не рискнули заглянуть в позднюю запонь, туда, где уже их мальчик забросит веточку в муравейник Есаулова сада, но ближние подступы они прозрели.
Мальчик трепетно снял мерку, едва касаясь торса девочки; он видел, волнуясь, как пульсирует тонкая жилка на шее девочки.
Девочка собралась уйти, но присела у печи: «Славно у вас, тетя Гутя», – потом приподнялась, накинула шубку, и уже от порога спросила:
– А черемуховую настоечку вы, тетя Гутя, больше не ставите впрок? – Мать встрепенулась и отвечала:
– Да поставил Сережа к Рождеству. Но некому нынче пригубить вино. Сережа еще мал для вина, а я уже стара.
Марыля покинула их дом. Со двора, припорошенного белой опалью, слепив снежок, она бросила Серёньке в окно. То был мягкий удар судьбы. Серёнька не выдержал и выскочил, голоухий, на улицу. Они, мальчик и девочка, перекинулись, смеясь, снежками, Марыля угодила Серёньке в щеку. Большей сладости мальчик никогда не испытывал; а Марыля подбежала к мальчику, сказала «Прости» и варежкой вытерла щеку.
– Завтра, – сказала Марыля, – в кинотеатре имени Сергея Лазо пойдет второй раз «Подвиг разведчика», я купила два билета. Тетя Гутя отпустит тебя…
Трубы духового оркестра слышал мальчик, провожая взором девочку Марылю, и вернулся домой. Он потрогал щеку, к которой прикоснулась Марыля.
Мать задумалась надолго. Вечером, потушив свет, мать и сын сидели у жарко пыщущей печи, сполохи огня метались по кухне. Мать сказала:
– Знаешь ли ты, Сереня, кто снизошел к нам? Не догадываешься? Марыля дочь Полячки, той травницы, которая спасла тебя в ползунковом возрасте. Да, пароль оттуда. Черемуховое вино. Ни к кому и никогда я не носила в качестве гостинца черемуховую настойку, а только Полячке, опальной знахарке, исцелявшей город от страхов и недугов.
– От страхов? – спросил мальчик. – Но чего может бояться Урийск? Наводнение ему не грозит. Немец сюда не дотянулся бы. И никакой чумы не было.
– Чума, сынок, давно вошла в наш город и ходит по улицам.
– Да?!
– Да… Боже, неужели и правда эта девочка – дочь Полячки? Значит, апостол Андрей возвращается в Урийск. Запомни, Серёнька, по улицам нашего города, охваченного чумой, легкими шагами ходит никем не узнанный апостол…
С этого зимнего дня, подернутого белесой пленкой холодов, мальчик начал отсчет судьбы, прозревая загадочное будущее, в котором он, Маленький портной, будет повязан солнечными нитями с девочкой Марылей. Поэтому он должен сотворить для нее неземное.
Но до завтра он, Серёнька, будет считать удары сердца. Завтра первое в жизни свидание состоится у кинотеатра имени Лазо. Как дожить до завтра?
Февраль-март 1990
Благовещенск
Возвращение
Сцена из Пушкинских времен
Предваряя сцену, необходимо сказать: Пушкин не напоминал новому государю о себе, запертом в Михайловском. Пушкин почти свыкся с ссылкой. Вдруг в теплый сентябрьский полдень за Пушкиным явился фельдъегерь и потребовал немедленно ехать в Москву: «Государь вызывает». Они мчались на перекладных заполошно. Углом сознания Пушкин понимал, что сентябрь месяц – старинный праздник свиданий царя с народом, под колокольный распев Ивана Великого, и Пушкин оставался и в заполошности собранным и спокойным, но он был мнительным и на всякий случай молча осенял себя крестным знамением. В грязном, пыльном костюме Пушкин предстал перед Николаем.
Николай протянул ему руку:
– Здравствуй, Пушкин. Прости, не дал привести себя в порядок, так нужен ты мне.
