Пушкин, давно не видя Москвы, не видел ее и сейчас. Горькие мысли о тяжкой царской ноше заполоняли его. Но он думал и о собственной доле. Теперь, возвращенный к нормальной жизни, Пушкин должен будет дать себе отчет, правильно ли он жил все отверженные годы. Самоотвержение набрасывало белую тунику на него. Его многие и любили прежде всего за отверженность, а после уж за сказки, за поэмы, за стихи. Но Пушкин знал двойной и тройной счет к себе. И в отвержении бывает неправда, – однажды, в Михайловском, подумал он, скорее даже не подумал, а почувствовал. В самом деле, можно гордиться тем, что ты приближен к августейшей особе, ко двору, но можно презирать двор и оставаться в молчаливой оппозиции режиму, – назовем современным словом власть, – и полюбить себя за удаленность от режима и его клевретов. Можно, наконец, бросить вызов устоявшемуся порядку вещей и пострадать, – и тогда возлюбить собственную персону, вознестись в гордыне. Тем паче талант твой даже злые люди признают и почитают. Но, отпустив извозчика и пешком идя по Тверской, Пушкин сказал себе: «Ба! Но почему они не взяли меня в общество ниспровергателей? Неужто всего лишь за легкокрылый мой характер? Аль за возможное предательство с его, Пушкина, стороны? Иль примешалась к недоверию трогательная забота о том, чтобы Богом посланный певец пел яко птица?». Но может быть, я их не взял в союзники?… Нет, говорил себе Пушкин, пустоглазо озирая дома на Тверской, нет, я не полюбил ни отвержения, ни себя в отвержении потому, что в эти ссыльные годы я медленно поднимался к сирым избам Отечества, к пяти его сословиям, к Карамзину, коего по юной глупости некогда осудил, и внял истине: республика погубит Россию – монархия спасет… Да, но просвещенная монархия. Но опять же – не конституционная. Нет, нет, эти американские novellae loges[3] уже привели к явлению более страшному, чем русские барщина и оброк, – к резервации коренной нации и к черному рабству, безмерному, кровавому. Но наши обычаи, наше обычное право служат сословиям и человеку лучше, во всяком случае они любят человека и не отрекаются от любви…
Внезапно Пушкин увидел белокаменный дом, к которому влекся исподволь, непроизвольно, позвонил у притолоки двери, швейцар позвал хозяина, и по высокой мраморной лестнице сбежал молодо, будто ему не шестьдесят лет, Василий Львович Пушкин. Дядя и племянник вгляделись – взаимно – в родные лица и упали в объятия друг другу.
Поздно вечером, угомонившись, Василий Львович сказал племяннику:
– Оно, друг мой, приятно, после стольких невзгод быть облагодетельствованным. Но сдается мне – государь пребывает в экзальтации накануне вящего дня[4]. А что будет потом, загадывать не берусь.
Пушкин перекрестил дядю: «Не загадывай, не загадывай. Глаз у тебя черный». И уснул крепко. Но посреди ночи воспалил свечу, чтобы помолиться на образ пресвятой девы Марии. Его томило предчувствие невиданных испытаний. Успею ли свершить замысленное? Осилю или упаду? Помогу ли бедной родине моей? – и не сомкнул более глаз. Подушка пахла мятой, словно в раннем детстве. Он заплакал, орошая подушку, чуть не навзрыд, но устыдился слез и снова стал истово молиться.
Благовещенск, февраль 1999
Случается, после бессонницы провалишься в сон, словно в колодец, и там придут к тебе давние знакомцы. Дымком потянет, звяк уздечки послышится. Очнешься, ощупаешь себя – где ты есть, дружок? – и лежишь с отверстыми очами. Несбывшееся теснит грудь…
А недавно, в предутренних сумерках, в состоянии полуснаполудремы выпало мне совершенно удивительное видение…
Будто однажды Пушкина вызвали в ВЦСПС и предложили по профсоюзной путевке поехать во Францию. Издавна мечтавший побывать в Европе, Пушкин опешил, но затем сказал: «Франция – это замечательно, но мне не хочется встречаться с Дантесом», – чиновники стушевались, однако нашлись: «Александр Сергеевич, Франция большая. Можно поехать, например, в Марсель». – «А в Испанию оттуда нельзя? Хотя бы на неделю». – «Испания отпадает. В Испании гражданская война». – Пушкин вздохнул: «Я мечтал встретиться с Федерико Гарсиа Лоркой». – «Кто такой?» – «Поэт Божьей милостью».
Один из профсоюзных чиновников намерился сказать, что Федерико Лорка убит в августе прошлого года, но промолчал, боясь созвучий: ведь и Пушкин убит, но столетием раньше.
Через полгода, осенью, Пушкина снова позвали в ВЦСПС и сказали, что да, есть путевка прямо в Марсель, пароходом, бесплатная, товарищ Пушкин. Вам идут навстречу, понимая историческую несправедливость. Когда такие ничтожества, как супруги С-е шастают по загранице… «Но Гоголь не был ничтожеством, а жил годами в Италии, – хотел сказать Пушкин. – И вот этот, как его, ваш основоположник, на Капри виллу имел. А Иван Тургенев таскался за Полиной Виардо по всей Европе». Но по деликатности Пушкин промолчал.
Пароходом «Иван Франко» из Одессы Пушкин выехал во Францию. Единственное неудобство, каюта оказалась двухместной, вторую койку занимал господин с блудливыми глазами и со странной фамилией Вовк. Но скоро Пушкин познакомился с милой дамой.
– Катерина, – представилась она. – «Катрин», – поправил Пушкин. Катрин тоже по путевке ехала во Францию.
Александр Сергеевич догадывался, что Катрин, путешествующая по профсоюзной надобности, приставлена к нему точно так же, как и этот самый Вовк.
Море было спокойное и внушало мысли о… нет, не о вечности, а о великой тщете. Придумали пароходы с электричеством на борту, летают железные птицы, удаляясь к турецкому берегу. А счастья, похоже, нет – и – не будет. «Но мне все равно надо поверить мои испанские тексты, – думал Пушкин, – я должен увидеть Гранаду, услышать стук кастаньет», – А я знаю, о чем ты грустишь, – сказала Катрин, прижимаясь к его плечу.
– О чем, mon ami? – спросил Пушкин.
– О том же, о чем и я. В рядах республиканской гвардии я б хотела сражаться и умереть на улицах пылающего Мадрида.
Пушкин впервые за годы бессмертия понял бесповоротно, что жизнь сошла с тормозов. Но претензий к Катрин не выказал. Ее крепкая атласная грудь отменяла претензии.
В Марселе они с Катериной улизнули от Вовка. В таверне Пушкин угостил кэпа французской шхуны золотым ромом и – показывая на Катрин – смеясь, сказал: «Капитан, это женщина впередсмотрящая», – разумеется, по-французски сказал, в котором Катрин не понимала ни слова. И кэп догадался, кто такая Катрин.
– Я заплачу тебе, если ты возьмешь меня на борт и увезешь подальше, – сказал Пушкин. Кэп подумал минуту и согласился.
Кэп станцевал с Катрин румбу и взял под козырек, вроде прощаясь. Пушкин, путая след, снял сюртук: «Жарко, Катя, подожди меня, на минуту отлучусь. Учти, мой сюртук музейный, сторожи его», – пошел к клозету, а там, сообразив куда, на выход. Кэп ждал его: «Не пожалеешь, русс?» – «Сроки жалеть миновали», – ответил Пушкин.
Капитан вел шхуну в Малагу. Через двое суток они достигли Малаги. Капитан не взял с Пушкина денег, больше того, он дал ему горсть песет и плащ со своего плеча.
– Я люблю Виктора Гюго, – сказал капитан, – а ты поэт.
– О, Гюго, я читал его «Восточные мотивы» еще в 1830 году, – сказал Пушкин.
Капитан рассмеялся:
– А ты великий шутник, – и притиснул русского поэта к груди.
Первыми, кого встретил Пушкин, были цыгане. Помня Молдавию, он подошел к ним, как к родным.
– Братья, я ищу Лорку, – сказал Пушкин.
– Ну, я Лорка, – отозвался высокий цыган и, обернувшись к своим, сказал: «Господи, как они мне надоели! „Лорка, Лорка“. Черт меня угораздил родиться с умом и талантом в Испании».
– Не сердись, – рассмеялся Пушкин, – меня ведь тоже угораздил черт, но в России.
– Кто ты? – спросил цыган с серебряной серьгой в рваном ухе.
– Что в имени тебе моем, – скромно отвечал Пушкин. – Пушкин я, из псковских.
– Ты Пушкин?! – загалдели цыгане. – Так это ты написал «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют. Они сегодня над рекой в шатрах изорванных ночуют»?!
– Откуда вы знаете меня?! – воскликнул ошеломленный Пушкин.
– Да то ж мы кочевали по твоей Бессарабии, – сказал старый цыган.
– Ребята, я вижу, нам придется загудеть, – сказал Лорка, – ох, как нам придется загудеть!
А старый цыган сказал:
– Федерико, почитай твои романсеро, позабавь гостя. А то он, верно, считает себя гением.
– Ну, я в самом деле гений, под стать Лорке, – смеясь, сказал Пушкин.
– Э, два сапога пара, – отвечал старый цыган, цыгане рассмеялись. Потому что один сапог, получается, испанский, а другой русский.
И мигом явилась скатерть-самобранка, бутыли с красным крестьянским вином, свежий сыр и даже мамалыга, на десерт, если мамалыга может подаваться на десерт.
Цыгане и Пушкин подняли чаши.
– Что это – романсеро? – спросил Пушкин. – Напев печальный?
– А послушай, – сказал Лорка, – и ты поймешь, что есть цыганский романсеро.
