— …Подытоживая высказывания (перечисление имен), считаю долгом поздравить молодого режиссера с удачей, а нас — с находкой. Поздравляю. Примите мои искренние поздравления, Борис Викентьич, и вся съемочная группа, которая (и т. д.).
Вот как это прошло. Тут, в изложении, допущены некоторые сокращения, но в них нет ничего такого, чего не содержалось бы в текстах процитированных.
Бурову трясли руку, хлопали его по спине и плечам, делали улыбки, кивки… Резкие глаза его совершенно расплавились в этом тепле и сияли из узких, раскосых щелочек, выражая великую радость и признательность.
Но скребло сомнение: что-то уж больно легко, а? Очень уж бесспорно. Не вышло ли так, что я чуть прикрыл банальность свежинкой, как они говорят — «находками»… И потом — разве они не видят, как неточно выразил я то, что хотел, как грубы переходы?.. А впрочем… Чего не хватает человеку? Всегда ему мало: плохо — плохо, и хорошо — тоже плохо. Стегать таких мокрыми розгами, вот что. Надо уметь радоваться, Юрочка, дорогой!
А разве я не умею?
Гл. VII. Разговор в сторону
Это был весьма странный господин со старыми ушами. Не только уши, он и сам был стар, но они — особенно. Будто всего уже наслушались и сморщились (как говорится, завяли). Он был похож на можжевеловый корешок, из которого получаются фигурки и лица.
— Я из журнала. Вот документы. Хотелось бы поговорить, расспросить.
— Интервью?
— Если угодно. — И оглядел неказистую Дунину комнату. — Будете строить квартиру?
— Вероятно. Только позже. Сейчас устал.
— Я почему спросил: как раз из кооперативного дома выезжает мой приятель, он тоже киноработник, и я мог бы, если хотите… так сказать, «за выездом»…
Конечно, Юрка хотел. И записал нужные телефоны и адреса. Да, да, так и должно идти. Удача есть удача. Не бегать же за ней!
Теперь разговор потек задушевней — и о творческих планах, и о достоинствах актеров, кого из них думает взять в новый фильм, о том, что предполагает снимать, и даже о делах прошедших: легко ли шел фильм? Как принимали?
— Да все в порядке. Иначе и вы бы ко мне не пришли, верно же? А сами-то видели фильм?
— Острый он, Юрь Матвеич. Социально острый фильм.
— А почему бы нет? Кто этого боится? Есть другие «табу», а социальная острота… Если честно, я совсем иного хочу. Впрочем… Выпьем немного?
Старик не стал отнекиваться. Слава богу, осталась водка после вчерашнего заевского захода, втроем с Дуней выхлестали бутылочку, а вторую только начали — Дуня воспротивилась. Она хранила Юрку от загула, и он, надо сказать, стеснялся ей перечить.
Теперь сидели за накрытым скатертью обеденным столом, и старик тянул из рюмки потихоньку, будто что сладкое. Верхняя губа его, длинная, была вся в продольных морщинах и глубоко уходила в рюмку. «Фу ты, — думал Юрка, — тапир какой-то! Смесь тапира с можжевеловым корешком».
— Раньше я по всей стране разъезжал, — говорил старик, польщенный Юркиным внимательным взглядом. — И на Алтае, и у сванов, в таких селениях, куда орел не залетал; в Сибири жил у хлыстов, — любопытнейший, знаете ли, народ…
— Писали?
Морщинистые веки старика опустились, голова пошла из стороны в сторону.
— Пробовал. Скучно получается. Сам вижу, что скучно. — И оживился снова: — Вот ведь что выходит: много видел, а сказать не могу, а другой искусством этим, стервец, владеет, а не видел ничего. Ну что тут делать?
Юрий и сам уже думал об этом.
— Это разные вещи, поверьте, — сказал он. — Ведь вот человек, которому дано, он что увидит, услышит, иной раз прочтет даже, и сразу — ну, как сказать? — завертится в нем во-от такое большущее колесо, а оно приведет в движение маленькие колесики — машина целая! — и отведет от плоского, от обычного — за предел увиденного. Проникновение за предел…
— Что, что? — живо перебил старик. — Куда проникновение?
— Ну, немного в сторону. — улыбнулся Юрка. — Мы все спешим по укатанной дорожке вперед, вперед, от рождения к смерти. А ведь есть жизнь и в ширину… градусов этак на пятнадцать!
— Вы шутите, — устало произнес старик. Он весь осел, поставил стакан, опустив голову почти до скатерти. — Шутите. А меж тем… когда доходишь до моих рубежей… нет суеты, веселья, любви… все отсечено. Вот тогда вдруг: а чем утолиться? А? Не смейтесь. Вы молоды.
— Я не смеюсь, — ответил Юрка. Он теперь и правда не смеялся. Потому что в этом понимал старика. Он знал источник, который порой слишком взахлёст, а порой скудно поил его. Но старику такой источник не дан. Да и стоит ли пригоршня чистой воды навечной прикованности к ней?
— Вот вы, Юрь Матвеич, сказали — жизнь на пятнадцать градусов в ширину…
— Может, и на двадцать пять.
— Найдите, найдите ее!
Казалось, старик сейчас бухнется на колени. «Эх, напоил его», — покачал головой Юрка и улыбнулся снисходительно.
— Постараюсь. Вам не говорили на студии? Меня оформили на должность господа бога!
Смотреть квартиру пошли почти что всей съемочной группой: подружились за эти полгода.
Квартира была хороша — однокомнатная, с альковом, широким коридором, заставленным книжными полками. Кухня и все прочее в белом кафеле.
Юрка глядел, будто узнавал все это, хотя никогда в мечтах его не возникало ничего такого. Он хотел, а не мечтал. И вот — получил. Правда, еще предстояло сложное оформление, но Юрка не сомневался в исходе. Ему кое-что положено в жизни, и оно будет. Кое-что. Не более того.
Когда переезжал, Дуня, провожая его, плакала. Она была крепенькая, старая уже, а румяная, и пахло от нее простым мылом, хорошо стиранными льняными и полотняными одежками.
— Как от сердца отдираю! — причитала она. — Вот ведь дальний сродник, а как сын, как сын родный!
Юрка был удивлен и тронут. Он мало думал о Дуне и не знал, что принят в ее сердце. Он накупил ей всякой одежды, сластей, положил большую пачку денег на комод, под бывшую свою пепельницу. Он знал, что едва ли навестит старуху, а она к нему не сберется, не отважится — так хоть память добрая будет.
Новоселье справляли шумно, пьяно, весело. Тогда впервые в его доме появился некто Алик Родин, которого считали хорошим комическим автором, но в фильмы не брали. Он был сравнительно молод еще, красив — строен, изящен в повадках, смугл, светлоглаз, с длинными и очень черными девичьими ресницами и короткими вьющимися волосами.
Он подсел к ним в ресторане ВТО, куда закатились после худсовета — обмыть картину. Тогда, помнится, он довольно забавно изображал директора студии в роли официанта. Теперь Юрка позвал его к себе, по какой-то непонятной ассоциации связав его со светлинкой, радостью, дохнувшей тогда в ВТО детским — восхищенным и придирчивым чьим-то взглядом, осязанием чьих-то жестких светлых волос, похожих на сухую болотную траву. Было там, произошло в ресторане этом что-то неуловимое, оставившее свет и тепло.
На новоселье Алик, усевшись за стол, подпер ладонью щеку и бабьим пьяным голосом (пьян он не был вовсе) затянул «Хазбулата» на какие-то свои слова:
(вместо: «Ты уж стар, ты уж сед»).
И все подхватили эту игру в похожие созвучья. Кино-председатель колхоза, человек с тоскливыми глазами, изображая концертного конферансье, объявил «Поэму экстаза» Скрябина:
— Скрягин. Поем из таза.
— Тонкий ход! — кричала Нина Смирнова. — То есть Дон-Кихот!
— Арон Мюнхгаузен! — подхватил тот же Алик. Он пел на мотив нашумевших тогда «Ландышей»: «Ты сегодня мне принес Синий труп из-под колес…» — и даже тут все клонились от хохота. Было прекрасное ощущение братства и озорства, и, разгулявшись, Тоня Лебедева очень забавно изобразила порывистую Лолиту Торрес — как она поет, поет, что бы там ни было, даже когда из-под нее выхватывают стул (Юрка взялся подыгрывать), даже падая, целуясь, глядя на предсмертную агонию возлюбленного (того же Юрки), только песенка печальней, да плечи дергаются, да слезы текут.
Лидия Андреевна, грузная, с одышкой, пресмешно исполняла танец своего детства: выхватила из толпы длинного застенчивого Володю Заева и носилась вокруг него, то бурно обнимая, то отталкивая и пыхтя, как паровоз…
Матчиш — испанский танец,
Он кровь волнует,
Кто бешен, кто испанец,
Матчиш танцует!
И потом терпеливо учила его, елейно напевая:
И не спе-ша
Продела-ем мы па,
За-чем же нам спешить,
Коль вре-мя есть у-чить!
Окончив танец, Володя прошелся по комнате на руках. А утром все, ничуть не уставшие, под началом Алика повторили на разные голоса знаменитое, воспетое Чапеком театральное словцо, которое говорит труппа, изображая толпу. Алик командовал:
