Мать, принимая это за детскую блажь, подтрунивала над ней: «Лошадь, объехавшая весь мир, все равно остается лошадью». Однако, глядя на Симочку, сознавала, что дочь при себе не удержать и придется куковать одной в четырех стенах. Это неизбежно. Одно утешало — все это далеко, пройдет еще много лет, пока станет суровой действительностью.
Но когда после девятого класса Симочка самовольно обрезала косы, Зоя Петровна восприняла это как вещий знак — разлука не за горами. А в конце августа дочь, готовясь к школе, надела прошлогоднюю форму. И тут оказалось, что платье стало не только коротко, но узко в бедрах и груди, хотя по расчетам должно было прослужить еще один, завершающий год.
Удивляясь себе, незнакомой, Симочка подняла руку, чтобы распушить на лбу выгоревший на солнце локон, и тут платье затрещало по швам. Вот тогда Зоя Петровна поняла, что по швам расползается не только школьная форма дочери, но и ее с таким трудом налаженная после войны и наконец устоявшаяся жизнь.
Однако вскоре грянула история с Георгом Шульцем, сразу напрочь и далеко задвинувшая ее прежние беспокойства, которые вдруг оказалось сущими мелочами по сравнению с тем, что обрушилось на Зою Петровну.
Все началось с опасных разговоров, на которые Симочка начала сворачивать по любому поводу. Зоя Петровна расценивала это бунтарство как несерьезное, поколенческое. Вокруг бурлило. Разоблачения, свидетельства вернувшихся оттуда — из этих Рыблагов, Казлагов, с Севера с его многочисленными поселениями для ссыльных. В их город, по причине близости границы, этим людям путь был заказан, то есть доходили только слухи, да и то смутно. Так бывает с летним громом, который прогрохочет в отдалении, а на небе — ни облачка. И была надежда, что все минет стороной. Но ясным воскресным утром бабьего лета эта надежда рухнула.
В тот день Зоя Петровна, привычно сетуя на неаккуратность дочери, перестилала Симочкину постель. Под полосатым матрацем с узором вмятин, повторяющим переплетения панцирной железной сетки, она обнаружила журнал «Коммунист». В первый миг ничего кроме изумления не испытала. Она выписывала этот журнал по долгу службы. Иногда, готовя очередную передовицу, вырезала из какой-нибудь статьи целые куски и вклеивала в текст, чему редакционная машинистка, по простоте своей называвшая их заплатами, несказанно радовалась, восторгаясь четкостью печати и как бы прозрачно намекая на путаный почерк Зои Петровны. Симочка к «Коммунисту» даже не притрагивалась. И потому, завидев неказистую знакомую обложку цвета грязного осеннего неба, да еще в таком месте, Зоя Петровна поразилась.
Оказалось, что за переплетом, прошитым суровыми нитками, скрывались листы, отпечатанные на машинке. Это была почти нечитабельная копия, оригинал которой, очевидно, был отпечатан на неисправной пишущей машинке, с выпрыгивающими из строк литерами «а» и «е». Зое Петровне даже пришлось подойти к окну. Когда эти едва видимые буквы начали слагаться в слова, ее окатила ледяная волна ужаса. Она держала в руках самиздатовскую рукопись «Троцкий о Сталине».
— Откуда это у тебя? — накинулась она на дочь.
— А что? — Симочка вздернула плечами и тотчас перешла в наступление: — Хватит! Из-за таких, как ты, все и произошло. Как вы могли допустить до этого? Ходили на парады, хлопали в ладоши. Пели: «Я другой такой страны не знаю, где так счастлив был бы человек». А в это время в застенках… — Симочка поперхнулась от крика.
Лицо Зои Петровны пошло багровыми пятнами. Она подошла к шкафу, достала из-под белья початую пачку папирос «Беломорканал». «Опять сорвалась», — угрюмо подумала Зоя Петровна, не раз дававшая себе слово бросить эту пагубу, к которой пристрастилась в войну. Табака у нее тогда и в помине не было. Приходилась курить паклю, которой в избах прокладывали пазы между бревен.
Разминая между пальцами папиросу, думала о том, что дочь, в сущности, права. Да, молчала. И дальше будет молчать. Больше того, своим молчанием, своей безотказностью заслужила и нынешнюю должность, и отдельную большую комнату на третьем этаже. Разделив ее фанерной перегородкой, она выкроила для Симочки отдельную спальню. После всех ремонтов и перестроек получилась вполне уютная квартирка. Правда, с печным отоплением. И ей зимой приходилось таскать из сарая по лестнице торф и дрова. Но зато у Симочки появился свой угол.
С губ Зои Петровны чуть было не сорвалось: «Все, что имеешь, заработано моим молчанием». Но вовремя сдержалась. Болтовню о разоблачениях и новой жизни она не ставила ни в грош. Не желала ни вникать, ни вдумываться. Давно приняла за правило — не высовываться и плыть по течению. Тем более на такой опасной работе, как в газете. — Не смей ни во что вмешиваться, — глухо сказала она, чиркнула спичкой, глубоко затянулась и почувствовала, как закружилась голова. — Ты не знаешь, с кем имеешь дело, сколько вокруг доносчиков и шептунов. Увидишь, все рано или поздно вернется на круги своя. И тогда многие головы полетят с плеч.
А в мыслях было только одно: «Откуда это у нее?» Она ни на секунду не сомневалась, что у Симочки все эти рассуждения не собственные, а наносные, навеянные чьим-то влиянием. Но чьим? В Поле Квитко Зоя Петровна была уверена. Уравновешенная, из семьи, где все заботы сосредоточены лишь на том, как бы получше устроиться и окружить себя родней. Нет. Это не она. Но кто же?
Началась мелочная тайная слежка с лихорадочным перетряхиванием Симочкиного портфеля и скрупулезным выворачиванием ее карманов. А дочь в своих опасных разговорах заходила все дальше и дальше. Однажды начала с горячностью доказывать, что вокруг — произвол и беззаконие. Они точно парша покрыли всю шестую часть света, окрашенную на политической карте мира в цвет крови. И никакие полумеры не помогут. Нужно опять, как полвека назад, все — до основанья, а затем…
Услышав это, Зоя Петровна покрылась испариной. Ее охватил панический страх. Она начала выкуривать в день по пачке «Беломора», не спать ночами и неотступно следить за дочерью. Подгадывая к концу Симочкиных уроков, заходила в парадную дома, стоящего напротив школы, поднималась по стертым, сбитым во многих местах мраморным ступеням на самый верхний, третий этаж, откуда открывался обзор на окрестные улицы и близлежащий парк, садилась на краешек подоконника. И, неотступно наблюдая через треснувшее грязное стекло за дубовыми, обитыми медными нашлепками дверями школы, нервно курила.
Она прозрела именно здесь, в затхлом углу, воняющем кошачьим выгулом. Ее дочь, выйдя из школы, завернула за угол и пошла в сторону парка. И тут Зоя Петровна заметила Георга Шульца. Он сидел на садовой скамье, рядом с заброшенной клумбой, в центре которой, как обрубок, высился пустой постамент.
От неожиданности она поперхнулась дымом и закашлялась. Еще совсем недавно с именем этого человека у нее вставало и заходило солнце. Они не виделись с весны, с той поры как его перевели в Белоруссию. Зоя Петровна почувствовала сильный озноб, и чтобы унять дрожь, обхватила себя руками. Ей нестерпимо захоте-лось кубарем скатиться вниз по лестнице. Броситься через дорогу, наперерез маши-нам. А там, через калитку, в парк.
«Стоп, — приказала она себе, глубоко затянулась и крепко сцепила зубы, — забудь раз и навсегда. Женат он или свободен. Это не для тебя», — и закрыла глаза. А когда открыла, то увидела, что Симочка, закинув руки Шульцу на плечи и поджав ноги, повисла у него на шее. А он, обняв ее, кружится, точно с маленькой, на одном месте, и опавшие багровые листья клена маленькими огненными вихрями мечутся вокруг его ног.
Зоя Петровна несколько секунд бессмысленно смотрела через мутное, в разводах, стекло. Но тут горячий пепел упал ей на колено. Она рывком подхватила сумку и помчалась в сторону парка. Клетчатое пальто дочери маячило у нее перед глазами. Они шли не спеша, в ногу. Симочка, повиснув на руке Георга, заразительно смеялась. Боковым зрением Зоя Петровна в руке у Шульца отметила Симочкин портфель. И этот портфель, который она купила дочери, выстояв громадную очередь, почему-то резанул Зою Петровну точно нож. Нагнав, она отшвырнула Симочку, прокричав сдавленным голосом: «Дрянь!». Дочь, по-щенячьи взвизгнув, отскочила в сторону.
— Что вам от нее нужно? Она еще ребенок, не смейте подходить к моей дочери! — хрипло, с угрозой сказала Зоя Петровна, обернувшись в сторону Шульца, и до-бавила, точно припечатала: — Запрещаю.
Симочка, глядя на мать горящими взрослой женской ненавистью глазами, выкрикнула: «Ненавижу тебя!». И убежала вглубь парка.
— Я приехал попрощаться, — невнятно сказал Шульц и, сгорбившись, пошел к чугунным воротам.
Оттуда начиналась улица, упирающаяся в остов кафедрального собора.
Прожив в этом городе не один десяток лет, Зоя Петровна, как и в первые годы, едва заходила речь о коренных жителях, умолкала и поджимала губы, пытаясь скрыть стойкую неприязнь, граничащую с заскорузлой тяжелой ненавистью. Да и сам город, прильнувший к берегу Балтийского моря, зажатый между Польшей и Литвой, так и остался ей чужим. С первого дня все здесь казалось враждебным: угрюмая ратуша на площади, островерхие красного кирпича кирхи, поросшие травой крепостные стены, река, разрезающая город, словно нож двумя своими рукавами. Ко всему прочему город часто окутывали белесые густые туманы, медленно, словно исподтишка, наползающие с моря. Но больше всего ей непереносимо было видеть уцелевших немцев. Будь ее воля, она бы тотчас развернулась и уехала куда глаза глядят.
