Симочка, глядя на мать горящими взрослой женской ненавистью глазами, выкрикнула: «Ненавижу тебя!». И убежала вглубь парка.
— Я приехал попрощаться, — невнятно сказал Шульц и, сгорбившись, пошел к чугунным воротам.
Оттуда начиналась улица, упирающаяся в остов кафедрального собора.
Прожив в этом городе не один десяток лет, Зоя Петровна, как и в первые годы, едва заходила речь о коренных жителях, умолкала и поджимала губы, пытаясь скрыть стойкую неприязнь, граничащую с заскорузлой тяжелой ненавистью. Да и сам город, прильнувший к берегу Балтийского моря, зажатый между Польшей и Литвой, так и остался ей чужим. С первого дня все здесь казалось враждебным: угрюмая ратуша на площади, островерхие красного кирпича кирхи, поросшие травой крепостные стены, река, разрезающая город, словно нож двумя своими рукавами. Ко всему прочему город часто окутывали белесые густые туманы, медленно, словно исподтишка, наползающие с моря. Но больше всего ей непереносимо было видеть уцелевших немцев. Будь ее воля, она бы тотчас развернулась и уехала куда глаза глядят.
В этот город ее занес случай.
Не впейся Симочка в эшелоне голодным взглядом в кусок хлеба, который солдатик, возвращавшийся из госпиталя на фронт, уже подносил ко рту, быть может, жизнь повернулась по-другому. Но она застыла, как зачарованная, уставясь на него своими громадными зелеными глазищами. И солдатик дрогнул. Отломил ей краюшку. Начал расспрашивать тебя, куда едешь, к кому. Ты, заикаясь, пятое через десятое стала говорить про дом, в котором поселились чужие люди…
…В первые дни войны приехал Марк.
Сам собрал твои вещи, туда же уложил пеленки и одеяльце для малыша, который вот-вот должен был появиться, и усадил тебя в кабину грузовика. Насчет того, что уехала, не было ни тени сомнения. Кто же знал, что все пути уже отрезаны и через неделю ты, едва живая, вернешься назад…
А в 44-м, как только долетит слух, что город освободили, тебя снова потянет домой, как подыхающего зверя тянет в его логово. Ты едва волочила ноги и была вроде как не в себе. А Симочка в свои три года могла лишь ползать и мычать, подергивая головкой.
За месяц вы дотащились до Суконного переулка. Отсюда до дома оставалось всего ничего. Ковыляя, повернула за угол и увидела дощатый забор, резные наличники на окнах, давно не крашенные, облупившиеся ставни. Приоткрыла калитку. Во дворе женщина, накинув на голову мешковину, поспешно снимала развешанное на веревках белье. И только тут ты заметила, что с неба сыплет мелкая морось.
Из глубины будки залаял пес. «Иди отсюда, иди. Самим жрать нечего! — закричала женщина. — Иди, а то собаку спущу», — пригрозила она. «Это мой дом», — прохрипела ты.
На крыльцо вышел коренастый мужчина в брезентовом плаще. «Тебе кого?» — хмуро спросил он. Прикрикнув на пса, поманил под навес, где раньше была поленница. Клацая зубами и прижимая к себе плачущую от испуга Симочку, ты начала бессвязно бормотать про дом, про мужа-фронтовика. «Как фамилия?» — коротко спросил он. «Гутман». «Ты ейный документ погляди», — зло крикнула женщина. «Нет у меня документов», — призналась ты. «Стой здесь!» — приказал мужчина и скрылся в доме. Вскоре вышел с узелком в руке. «На работу опаздываю. Давай быстрей», — приказал он. Затем выхватил у тебя из рук Симочку и пошел быстрым шагом.
Ты взвыла как сука, у которой отняли щенка. Кинулась вдогонку. Он не останавливаясь, на ходу тебе втолковывал, что лучше подобру-поздорову ехать куда подальше, где тебя не знают. «Потому что тут жизни вам, явреям, тапер не будет. Ты ж одна. Хто табя оборонит? Ни родни, ни мужа». Симочка, извиваясь и царапаясь, рвалась у него из рук. Он с силой тряхнул ее и строго прикрикнул.
Вы добежали до вокзала. На путях стоял эшелон, готовый к отправке. Он подошел к вохровцу, уже взобравшемуся на подножку: «Браток, прихвати сноху с дитем. Ей в сторону Гродно. Только ты за ей приглядывай. Муж погиб. Так она немного того с горя. Возьми за труды, — и вынул из-за пазухи бутылку мутноватой жидкости, заткнутую тряпицей, — не сумневайся. Сам гнал», — и передал с рук на руки Симочку. Затем подсадил тебя, сунул в руки узелок. Поезд тронулся. Ты опустилась на пол, начала укачивать плачущую Симочку, вяло думая о том, что на мужчине был надет брезентовый плащ Марка. И ошибки тут быть не может. Сама кроила и строчила на мамином «Зингере» перед войной.
Когда Симочка успокоилась, вспомнила про узелок. Развязав, увидела пять вареных картошек и пожелтевший старый кусок сала, завернутый в промаслившийся исписанный листок. Пригляделась к витиеватым завитушкам-вензелям. Машинально пробежалась по строчкам. «Дрянь, наверно, ты уже вернулась из эвакуации. Где твоя совесть? За три года Марк не получил ни одного письма. Люди видели тебя в Ташкенте с офицером. Как последняя…» По краю листок был неровно оборван. От бумаги пахло старым лежалым жиром. Буквы слегка расплылись. «Меня зовут Лена. Мы живем вместе два года. Я не отсиживаюсь в тылу как некоторые, а служу телефонисткой при штабе…» Не сдержавшись, громко всхлипнула и начала с остервенением рвать листок на мелкие кусочки. Сидевшая рядом баба в фуфайке поспешно отодвинулась…
…И солдатик дал Зое Петровне дельный совет: «Ехай-ка ты, бабонька, на запад, ближей к Польше. Там теперь и подкормиться можно. И крыша над головой будет. И документ без волокиты выправляют на месте». Он даже упросил начальника поезда, чтоб ее взяли в эшелон, клянясь и божась, что она приходится ему дальней родней.
Тут баба в фуфайке снова придвинулась и сказала: «Меня Дашей зовут. Ехай с нами. Тут, почитай, весь вагон из переселенцев». Так Зоя Петровна на свой страх и риск пустилась в долгий путь. Ей все равно, куда было ехать, ее с Симочкой никто и нигде не ждал. Она безразлично кивнула. Баба вынула из кошелки кусок бугристого искрящегося сахара с налипшими крошками и протянула Симочке. И та, ни на шаг не отходящая от тебя, вдруг засмеялась и потянулась к ней на руки.
Едва она со своим жалким узелком и истощенной полуживой дочерью вместе с другими переселенцами выгрузилась из вагона, как грянул военный духовой оркестр. Прямо на перроне, на фоне бязевой простыни фотографировали вновь прибывших. И когда до Зои Петровны дошла очередь, она попыталась было спрятаться за чужими спинами, но ее поставили перед фотоаппаратом и велели скинуть с головы платок. А рядом дымилась полевая кухня, источавшая сытный запах каши и мясных щей. И она, устремленная всеми помыслами к этим запахам, так и получилась чуть косящая, с лицом, повернутым вполоборота в сторону котлов и седыми растрепанными космами.
Щи они с Симочкой проглотили, даже толком не распробовав их вкуса. А затем, сгорая от стыда, стесняясь своей ненасытности, еще дважды нерешительно проталкивалась к котлу за добавкой, протягивая повару мятую алюминиевую миску и видавший виды котелок. Здесь же, на вокзале, ей выдали ордер на жилье, поставили на временное довольствие в воинскую часть и распределили на работу в школу, поверив на слово сбивчивому рассказу об оконченном перед войной педучилище. И в главном солдатик не обманул — тут же, на вокзале, выписывали паспорта. У Зои Петровны в ту пору из документов была лишь затертая на сгибах четвертушка листа с неясным штампом, из которой следовало, что гражданка З. К. — а дальше было неясно, буквы расплылись и стерлись — с 1942 по 1944 год проживала на территории Столбцовского района. Справка была подписана председателем сельсовета. Затаив дыхание, Зоя Петровна смотрела как ефрейтор, татарин с раскосыми глазами и жестким чубом, смахивающим на коротко стриженную лошадиную гриву, отодвинув ее бумажку, начал заполнять паспорт.
— Имя? Не слышу! Громче!
— Зоя, — прошелестела она и запнулась.
— Отчество? — он скосил на нее непроницаемо-черную бусинку глаза. — Ты что, не помнишь, как зовут твоего отца?
— Петр, — вытолкнула она из себя.
— Фамилия? Да что я каждое слово тянуть должен!
— Квитка, — чуть подумав, сказала ты, напряженно следя за тем, как писарь, склонив голову набок, старательно заполняет одну графу за другой. Затем, помахав в воздухе паспортом, чтобы быстрей просохли чернила, перелистнул страницу.
— Девочка? Мальчик? — он бегло глянул на наголо стриженную Симочку, на ее шаровары и курточку, сшитые Зоей Петровной из лоскута немецкого солдатского одеяла. — Год рождения? — и подстегнул: — Быстрей! Глянь, сколько народу за тобой!
Зоя Петровна оглянулась. Переселенцы, осоловевшие от еды, запрудив весь перрон, подремывали на узлах в ожидании своей очереди.
— Ты что, тетка, забыла, когда рожала? — писарь снял с пера ворсинку и уставился на Зою Петровну.
— В сорок первом, — ответила она хрипло, — тринадцатого августа сорок первого года, — и вдруг, словно спохватившись: — Погоди. Я ошиблась. Сорок второго.
