Настало лето, вторая половина воскресного дня обычно посвящалась загоранию на большом пляже в Си-Фур, в нескольких километрах от Марселя. Жан Мишель никогда не купался, уверяя, что ненавидит окунаться в морскую воду. Однако любил устраиваться поближе к прибою, лежа на животе, с неизменной черной кожаной сумкой вместо подушки. Он болтал с Фабьенной или играл с ее дочкой. Главным же образом, он читал, причем все, что попадалось под руку: женские иллюстрированные журналы своей спутницы, книги и журналы по технике, которые приносил сам. У Фабьенны этим летом не было отпуска, и они остались в Марселе.
К концу августа Фабьенна мило посмеивалась над Жаном Марселем – от лежания на пляже животом плашмя, укнувшись носом в свое чтиво, он стал напоминать мороженое на палочке, покрытое двумя глазурями. Шоколадом на спине и ванилью на животе!
В то сентябрьское воскресенье Жан Марсель отправился на поиски настоящего мороженого для девчушки. В его отсутствие маленькая игрунья запускает в свою мать полную лопатку песка. Фабьенна шутливо ругает ее, требуя грозным голосом поцелуя прощения, и тут замечает, что большая часть песка попала в щель неплотно закрытой сумки Жана Марселя. Она кладет сумку на колени и, без всяких задних мыслей, желая очистить внутреннее содержимое от песка, опорожняет ее. И тут она обнаруживает завернутую в синий свитер цифровую камеру во включенном состоянии – сверхсовременную, последний крик моды. В глубине сумки – искусно замаскированное черной изоляционной лентой скрытое смотровое отверстие, не препятствующее попаданию света на объектив. Маленький цветной экран высочайшего качества служит видоискателем, воссоздающим прекрасное электронное изображение.
Фабьенна чувствует, как у нее подступает к горлу комок. Она возвращает камеру в прежнее положение и аккуратно кладет сумку на место. Жан Марсель возвращается с мороженым, протягивая его девочке, Фабьенна наклоняется к дочке и говорит:
– Ах ты, маленькое чудовище, хочешь съесть его, наводя страх на волны?
– О да!
И вот обе они стоят ногами в воде, а Фабьенна уголком глаза наблюдает за уловками Жана Марселя. Со стороны кажется, будто он читает, опершись подбородком на свою сумку. И она, в течение двух месяцев, действительно в это верила. На самом же деле, он не отводит глаз от экрана. Судя по углу преломления и по положению предполагаемой камеры, он сейчас снимает промежность двух немецких туристок, которые, растянувшись, загорают на небольшом возвышении. А вот на их высоту прибывает другая красивая девушка в коротких купальных трусиках. Жан Марсель медленно сдвигает свою сумку, следя за новой наядой, затем возвращается к тем двум, с рукой в сумке, видимо, манипулируя переменой фокусного расстояния.
Жан Мишель так никогда и не поймет, отчего с этого дня Фабьенна резко и без объяснений прекратит с ним всякие отношения. Она сменит номера телефонов – и обычного и мобильного – более того, дважды откажется открыть ему дверь, угрожая, в случае третьей попытки, вызвать полицию.
Так снова подтвердилась давняя уверенность Жана Марселя в том, в чем не раз его убеждал еще отец: женщины – создания странные, непредсказуемые и своенравные.
Андре наклоняется к буфету в стиле рококо, стоящему в его столовой, достает оттуда темную бутылку и, откупорив ее, принюхивается.
– Гм! Распробуй-ка это. Портвешок я привез этим летом – просто блеск! Ничего общего с тем, который продается здесь.
Он усаживается поудобнее и щедро наливает Жанжану полный до краев стакан.
– Португалия чудесная страна. Стоит посмотреть!
– Я об этом подумаю.
Андре и Жанжан дружат еще со школьной скамьи. Год от года они становятся все ближе, и теперь, когда обоим по пятьдесят, дружба их ничуть не пострадала, хотя пути их разошлись. Жанжан склонен к физическому труду, он – плотник. Причем признанный спец – организации по профессиональному обучению зазывают его наперебой, стараясь воспользоваться его опытом для подготовки молодых людей к предстоящему им выходу на рынок труда. Андре – интеллектуал, руководящий работник научно-исследовательского института. По игре случая, и жены их, Франсуаза и Мартина, вместе работают в мэрии.
– Жанжан! Что за кислая физиономия… Хочешь мне что-то сказать!
– Да, хотел попросить тебя выдать мне авансом 3 000 франков… Получается где-то 450 евро. Ах, опять я вляпался в историю!
– Все никак не остановишься… Ну ты даешь! До сих пор?
– Никак. Мне просто деваться некуда. Современные девчонки – это финиш, поверь мне! А эта – вообще настоящая секс-бомба!
– Старый хрен! Ты что, не можешь предохраняться? Выбирай тех, которые глотают пилюли, или уж не знаю что! Это уж слишком… Совсем размагнитился!
– Разве предусмотришь заранее! Я шел туда не затем, чтобы шишку шлифовать. Она сама на меня набросилась. Нет, правда, клянусь! Ты бы ее видел! Двадцать лет! Брюнетка, высокая, крепенькая, стройная, как деревце. А потом эти глаза! Ими она меня напрочь охмурила…
– Вот никогда бы не подумал, что столько мокрохвосток мечтают ощутить всю прелесть плотницкого искусства. Пора мне заняться собственной переподготовкой.
– Раньше я и сам бы в такое не поверил.
– Ай-ай-ай! Жанжан! Сколько уже набирается…? Десятый раз, не меньше? Не считая тех, которые от тебя не подзалетают.
– Что ты на меня наезжаешь? У меня живучая сперма! Но я же всегда возвращал тебе долг.
– Речь не о том! Конечно, я тебе дам, но… Рано или поздно у тебя будут большие неприятности! Обязательно! Вдруг Мартина что-то заподозрит. Нарвешься на какую-нибудь цепкую бабенку, начнет тебя шантажировать, почему бы нет?
– Именно из-за Мартины я и прошу тебя одолжить мне деньги. Она держит все счета в своих руках! Если она увидит дыру в 3000 франков, почти… черт, не знаю сколько будет в этой проклятой валюте!.. Плохо представляю, как ей объяснить, что это на аборт одной из моих стажерок!
– Ну, не знаю. Заведи себе отдельный счет. У меня уже сто лет такой!
– У вас с Франсуазой каждый завел себе свой счет с самого начала. А если мне взбредет в голову этакая блажь сейчас, она сильно насторожится…
– Хотя ведь так гораздо практичнее! Ну, ладно, хорошо… Только будь поосторожнее, хрен поганый!
– Чтоб я сдох! Ну что? Могу я рассчитывать на тебя или нет?
– Завсегда.
– Ты ничего не ляпнешь Франсуазе!?
– Ты за кого меня держишь? Ясный перец, нет.
Девяносто три весны отзвенели у изголовья этой кровати, занимающей почти всю тесную каморку, в которой сейчас плачет Онорина. Что нового сообщит ей очередной день рождения о мире, в котором она перестала что-либо понимать? Единственное, чего ей хочется, – умереть. Уснуть и больше не просыпаться.
И этот оглушительный стук в дверь!
Может, когда она умрет, Жан Сильвио будет, наконец, счастлив? Может, он бросит пить? При мысли о сыне она вздрагивает и выпрямляется. Ей страшно, в доме сына она ощущает себя затворницей, выходить на улицу ей стоит больших усилий, на которые она уже почти не способна. На содержание этой хибарки уходит вся ее пенсия. Квартплата, газ, электричество, телефон, налоги – все на ней. Сын и его жена раз в месяц делают закупки в большом торговом центре, в пригороде, Жан Сильвио считает, что этого вполне достаточно. Более того, часто говорит:
– Старухе все равно делать нечего. Пусть сдвинет с места свою задницу!
Она давно не водит машину. И вот уже несколько лет с трудом держится на ногах. Магазинов в их квартале нет, дорога от дома до ближайшего супермаркета бесконечно поднимается вверх. Отдел бакалеи какой-то неухоженный, все очень дорого, заведующий уже второй раз с февраля месяца обдуривает ее с деньгами. Два раза он старался ее запутать с этими проклятыми монетами евро! Спускаться оттуда – опасно, а подниматься на холм с полной кошелкой – изнурительно. Это как экспедиция в несколько этапов, надо восстанавливать дыхание и усмирять биение сердца, едва оно бешено заколотится. Она пожаловалась Жану Сильвио, что ей все здесь далеко, что она чувствует себя угнетенной, словно пленница. Лучше бы она помалкивала. На следующий же день своим большим фломастером-маркером он испортил картины, которые она нарисовала за последние годы, еще до того, как у нее начали дрожать руки. Картин было семь, именно в семи домах прожила она самые счастливые свои времена, ей хотелось запечатлеть свою жизнь на полотне, пока ее окончательно не покинула память. Жан Сильвио яростно, невыводимым фломастером, исчертил решетками каждое окно, изображенное на ее полотнах. Она попыталась сверху наложить слой краски на одну из решеток, но чернота опять проступила.
Этот непрекращающийся шум, ударяют снова и снова.
Она вспоминает все дома своей жизни, отныне заштрихованные сыном черными решетками. Дом ее детства. Дом, который они снимали с Октавом, сразу после их свадьбы. Второе их жилище появилось после того, как он нашел работу, там родился Жан Сильвио. Дом, который они купили, и где выросли Жан Сильвио и его младший брат. Дом Фабьенны, ее единственной настоящей подруги, уже умершей, у которой она жила, чтобы быть поближе к больнице, где от рака легких умирал Октав. Он, никогда не выкуривший ни одной сигареты! Два дома Мориса, один городской, другой загородный. Мориса, которого она встретила после смерти Октава, и которого Жан Сильвио, при всяком удобном случае, осыпает бранью прямо ей в лицо, несмотря на то, что два года назад тот умер.
