Хлопнула, взвизгнув на ржавых петлях, дверь.
— Гроссевич!
К нему, смущенно покашливая, подходил Анциферов.
— Что это вы здесь прячетесь? Нехорошо, батенька мой. Так и простыть недолго в нашем климате. Пойдемте-ка ко мне на шхуну. Разговоры разговорами, а отдохнуть с дороги надо.
Он помог Гроссевичу подняться. Теснясь на узкой тропе, поддерживая друг друга, они пошли в сторону порта, где, едва приметные на фоне серого неба, тянулись вверх, мерцая топовыми огнями, мачты шхуны «Восток». Молча поднялись на борт.
Уже под утро, когда черный круг иллюминатора посветлел, Гроссевич, думая, что лейтенант давно спит, услышал:
— Вы особенно не мучайте себя по поводу случившегося. Колесов хоть и бретёр и скандалист первый, но постарается на этот раз замять дело. Полагаю, и вызова вашего он не примет. Скорее всего, сам же поутру с извинениями придет, а вы и не упрямьтесь, простите его. Чего не бывает. Ему сейчас не с руки давать лишний повод для разговоров. Да и вы ехали десять тысяч верст не для того, чтобы получить пулю от первого встречного подлеца. А уж что он и есть таков на самом деле, в этом не может быть больших сомнений. К нам нынче много народа едет. Земля без человека не — может… Есть и такие, кто считает, что в необжитом краю можно преуспеть за здорово живешь, пока порядок и власть не утвердятся. Да уж только, сдается мне, не выйдет из прожектов его ничего путного. Бессовестный человек, право. А вы молодец, даром что молоды. Крепко Колесова оттаскали. И поделом. Вас как по батюшке?
— Петр Сергеевич.
— Я, Петр Сергеевич, давеча что-то не совсем вас понял в отношении крестьянского вопроса. Но, чувствую, какая-то правда в ваших словах есть. Не знаю, что именно мне понравилось, я в этом не очень образован. Но и я догадку свою имею… Просыпается Россия-матушка. И то, сколько можно от всего света прятаться… Если даже в нашем краю среди офицерства дело до драки едва не доходит, значит, прошло время мечтаний одних…
Правду говорил Анциферов. Принес извинения Лева Колесов: наутро же. Еле на ногах держался, лицо распухло и даже вроде потемнело — тяжелая ночка, видно, выпала, однако улыбку держал и в голосе учтивость слышалась. Следом заулыбались и офицеры, которых привел Колесов. Гроссевич потерялся совсем, однако объятий кающегося не принял, чем вызвал молчаливое неодобрение присутствующих. Но как (бы то ни было, мир был принят обеими сторонами, и уж было Колесов за шампанским послал, да только ударила в это самое время пушка, призывающая господ офицеров на службу…
— Гладит агнцем, а зубы волчьи проскакивают, — заметил Анциферов, когда они остались одни. — Поостереглись бы вы его, Петр Сергеевич. Не принимайте распаиваний этих за чистую монету. Почудилось — нехорошее у Колесова на душе. Вы заметили, как он, уходя, оглянулся на вас? Улыбнулся, точно для себя.
— Ах, Сергей Захарыч, что мне теперь Колесов? Дай бог, последний раз с ним виделись. Не о нем моя забота теперь. В дорогу готовиться пора, лодку прикупить надо, гребцов найти. Людей знающих расспросить, что за места между Коппи и Самаргой лежат.
— Шлюпку сыскать — дело нехитрое. Посложнее с гребцами. А что касается людей, знакомых с тамошними краями, навряд ли таковые найдутся. Затем вас и послали, что темные те места. На сотни верст ни одного европейца, только редкие стойбища орочей да удэгейцев.
В начале июня, когда над Золотым Рогом сопки пудрятся до полудня влажной пылью неосыпающихся туманов, Гроссевич отправился на шхуне «Восток» на съемку указанного ему участка. После долгих поисков удалось купить старый девятифутовый ялик, с которого предполагалось вести исследования трехсотверстовой прибрежной линии между реками Коппи и Самаргой. Хождения по всем службам и командам с просьбой о двух гребцах ничего не дали. Пронесшийся над Владивостоком тайфун не обошел своим вниманием ни одной постройки, которые теперь требовали срочных восстановительных работ. На просьбу Гроссевича звучал один ответ: «Народа самим не хватает». И когда Гроссевич уж было решил отправиться один, совсем неожиданно пришла помощь с той стороны, откуда он ее меньше всего мог ожидать. Накануне отхода на шхуне появились два стрелка, заявив, что они командированы поручиком Колесовым в его распоряжение. Если бы не крайняя нужда в гребцах, Гроссевич не отважился бы принять столь странный подарок, однако сроки уходили; ему уже давно было назначено быть на месте, времени на рассуждения, могущие объяснить странный факт, не оставалось. Гроссевич сообщил о конце сборов, плавание началось.
У мыса Белкина шхуну достал шквал с дождем и снегом. Море закипело. Белые свистящие волны правильными воинскими рядами шли с горизонта на абордаж, тяжело бухали в борт, осыпая мостик картечью брызг. Старенькая машина не могла долго противиться бешеному напору стихии. Скоро ход упал, и чтобы не довести дело до беды, командир «Востока» капитан-лейтенант Бабкин решил укрыться в ближайшей бухте, закрытой от ветров высокой каменистой грядой, редко поросшей низкорослыми, растрепанными деревьями. Бухта встретила спокойствием, изредка только подергиваясь свинцовой рябью. К самой воде по крутым склонам сбегали мохнатые, грузные кедры и ели, под которыми прятался кустарник с кудрявой, по-весеннему свежей листвой.
Воспользовавшись вынужденной задержкой, Гроссевич решил сойти на берег, с тем чтобы посмотреть гребцов в деле. Однако поездка та берег не могла состояться. Стрелки за время шторма, мучимые морской болезнью, дошли до полного бессилия и только протяжными стонами отзывались на предложения своего командира собираться. Тут только Гроссевич начал понимать, сколь неосторожно было брать с собой в трудную экспедицию непроверенных людей. За все плавание они только изредка появлялись на палубе. Добро, если он перекинулся за все это время с ними двумя-тремя фразами. На вопросы отвечали с заминкой, глядели нехотя. Перекладывая в ящиках инструменты, которые надо было протирать, и смазывать каждый день по причине постоянной сырости, шептались. Тревога Гроссевича возросла в тот день, когда шхуна достигла пункта высадки у мыса Туманного. После прощания с офицерами, после того как крепко обнялись и расцеловались с Анциферовым, в котором Гроссевич нашел друга, после радостного ощущения таинственной новизны предстоящего дела, которое, по сути, уже начало отсчитывать свое время, выяснилось, что его стрелки совершенно не могли грести. Дрогнуло и пронеслось в памяти усмешливое лицо Колесова, предчувствие непоправимой ошибки обожгло сердце и застряло там, как тупая холодная игла…
За ночь Гроссевич описал и положил на карту большую часть побережья. Топографическая съемка часто осложнялась, когда на пути вставали тянущиеся на много верст отвесные скалы, поросшие непроходимой тайгой со множествам бухт и бухточек. Круто обрывающиеся в море скалы окружал неумолчный прибой, и подходить близко к берегу на шлюпке, управляемой неопытными гребцами, было опасно. Приходилось отстаиваться в укромных заливчиках в ожидании, пока не прекратится или не переменится ветер и прибойные волны позволят продолжить плавание. Иногда за каким-либо мысом открывалась равнина, переходящая дальше от берега в распадок, забитый, словно снегом, недвижным туманом. Тогда маленький отряд высаживался на берег, стрелки разбивали палатку, готовили обед, а Гроссевич, прихватив буссоль, уходил в тайгу, стремясь снять на карту как можно большую площадь. Часто он возвращался только под утро, проплутав всю ночь под дождем, искупавшись, по крайней мере, в двух-трех речках, в изодранной одежде, голодный и всегда счастливый. И у костра подолгу разглядывал рождающуюся карту, стремясь по памяти увидеть оставшуюся за спиной местность.
Несмотря на успешное продвижение, каждая новая верста снятого берега с каждым днем давалась все труднее и труднее. Кончались продукты. Взятые во Владивостоке крупа и сухари совершенно испортились под влиянием сырого климата. Рыба, которую не составляло большого труда наловить, приелась. Часто приходилось готовить бурдук — ржаная мука, разболтанная в теплой воде. Быстро кончавшийся чай заменили шультой, приготовляемой из березового или дубового гриба.
Стрелки косились, и часто, засыпая, Гроссевич слышал их угрюмое бормотание, в котором звучали постоянно слова, что бродить по этим местам — яму себе копать. Последнее время Гроссевичу все чаще приходилось просить стрелков поднатужиться, потерпеть. Говорил с ними не возвышая голоса — он так и не научился командовать. Обещал на ближайшем топографическом посту, до которого оставалось еще около ста верст, конец похода, отдых. И часто, пока его угрюмые спутники раскуривали на кормовой банке свои трубки, сам садился за весла.
Однажды на рассвете, после того как он уговорил стрелков пораньше собрать бивак и продолжить путь, с тем чтобы быстрее пройти устье речки, преградившей путь экспедиции, с моря подул сильный ветер. Надо было торопиться, пока он не набрал силу и надолго не задержал отряд. С трудом преодолевая волны, метавшиеся у берега, шлюпка неожиданно стала бортом к волне и опрокинулась. Это был первый удар, значение и последствия которого с трудом угадывались. Теплилась надежда, что еще, не все потеряно: шлюпку выбросило на берег, и она была цела, а вместе с ней и некоторые инструменты, снаряжение. Карта пострадала незначительно, так как он всегда хранил ее в водонепроницаемой клеенке. Не всплыла только сумка с его путевыми записями. Потеря невелика. Что значит она по сравнению с тем, что удалось спасти! Карта! В ней смысл всего, что сделано, и того, что еще предстоит сделать, и в буссоли, надежном и верном товарище, и в тех ста верстах назначенного ему пути, которые он пройдет, обязан пройти. Так будет! И это «так будет» прочли в его глазах два угрюмых стрелка.
