— Вычеркиваю, — каждый раз говорила она себе. — Все вычеркиваю.
Она покончила с делами и все дни напролет проводила, глядя на сильную белую птицу, которую так легко было разбить. Лаврова никак не могла понять выражение своих глаз. Что в них было? Печаль всего мира или надежда? Ей так хотелось это узнать, но узнать было не у кого.
Лаврова летела к родителям в Россию. Перед вылетом она выбросила свою сим-карту, которая была уже не нужна. Из прошлого она оставила только куриного бога и хрупкую белую птицу. Лаврова сидела у иллюминатора, не закрыв его пластмассовой шторкой, из него сплошным потоком лилось южное солнце. Ей было тепло, даже жарко. Лаврова положила ладонь на стекло, она засветилась красным. В теле Лавровой стремительно текли миллиарды красных кровяных телец, несущих эликсир жизни.
* * *
Немолодой мужчина спешил, расталкивая толпу. Он бежал по лестнице вниз, врезаясь в недоброе человеческое море. Он мчался по запруженной раздраженными людьми улице. Несся через перекрестки на красный свет под визг автомобильных шин. Наконец он догнал того, кого искал, и тронул его за плечо. Тот обернувшись, исподлобья посмотрел на своего преследователя.
— Дело прошлое, — задыхаясь, произнес Терентьев. — Скажите, как было на самом деле?
— На самом деле? — усмехнулся другой. — Извольте. Вашей жене никто не сумел бы помочь. Даже господь бог. Она поступила в коме, с травмами, не совместимыми с жизнью, и скончалась через двадцать минут, так и не придя в себя. Даже если бы была какая-то надежда, все равно случилось бы то же самое. В сельской амбулатории нет оборудованной операционной, аппарата искусственного кровообращения, вентиляции легких. Ничего нет. К ней не успела бы бригада лучших хирургов даже на вертолете. Она умерла, и в этом никто из нас не виноват. Мы сделали все, что было в наших силах. Все, что могли.
Он помолчал и с нажимом добавил:
— А другое? Другое нас не касается.
Терентьев хотел спросить еще, но разговор был окончен. Его собеседник уже растворился в толпе.
Терентьев вернулся домой и вошел в комнату сына. Тоненький, как свечка, мальчик стоял у раскрытого окна и смотрел через пыльное летнее небо на далекие облака. Смешной цыплячий хохолок и маленькие детские ребрышки светились в палящих лучах равнодушного солнца.
— Что ты там увидел?
— Ничего, — еле слышно ответил ребенок.
— Ты опять не поедешь на карате?
— Нет.
— Скажи когда.
— Никогда.
— Давай позовем Снежану. Ты же говорил, она особенная.
— Летать особенно.
— Что ты хочешь? — помолчав, спросил Терентьев. — Снова пойти в изостудию?
— Нет.
Терентьев стоял и смотрел на сына, глядящего в окно безнадежно и потерянно.
— Что же ты хочешь? — устало повторил он.
— Ничего.
* * *
— Сергей Александрович?
— Да.
— Это Елена Леонидовна, классный руководитель…
— Я вас узнал. Что-то опять с Никитой?
— Родители Магомедова подали жалобу. Ваш сын его избил. Жестоко для восьмилетнего мальчика. Очень жестоко. Мы не можем…
— Хорошо, я подъеду, — оборвал разговор Терентьев.
Он посмотрел на свои руки, сложенные на столе. Крепкие руки, ими можно свернуть шею. Легко. Терентьев развернул ладони к себе, они сами собой сжались в кулаки. Тогда он спрятал руки под стол. Нельзя ничего объяснить. Он считал, что поступает правильно, но вышло так, что пострадал его сын. Никита потерял интерес ко всему. Никаких желаний. Только хмурое, тоскливое одиночество без друзей. Каждый день в своей комнате. За столом или у окна, за которым холодное, тусклое небо. Он сам наказал своего сына, теперь сын должен платить за отца. Терентьев разжал кулаки, тяжело поднялся и вышел из кабинета.
— Меня сегодня не будет, — не глядя сказал он секретарю.
— А Карамышев? У вас с ним встреча через полчаса.
— Меня сегодня не будет, — цедя каждое слово, повторил Терентьев.
Секретарь осеклась.
«Хаммер» подъехал к школе. К стоящей у ворот женщине подошел мальчик. Ровесник сына. Она обняла его и поцеловала. Он решительно отвел ее руки. Маленький взрослый мальчик, такой же, как сын. Она, смеясь, снова поцеловала его. Терентьев увидел Никиту тогда, когда тот уже выскочил из ворот и бросился на мальчишку с кулаками. Они упали в слякотную грязь. Сын бил, мальчик защищался, как мог, его мать кричала. Терентьев бежал к ним и видел лицо сына, ожесточенное и беспощадное. Знакомое лицо. Его собственное лицо. Терентьев рванул Никиту за ворот, его сын взлетел в воздух легко. Как перышко. Будто и не было в руке никого.
— Милиция! — плакала и кричала женщина — Милиция!
— Потом, — Терентьев подал ей визитку. — Это мой сын. Я разберусь.
— Ваш? — у женщины вдруг пропал голос. — Ваш?
— Мой. Завтра. Давайте завтра, — устало произнес Терентьев. — Здесь все мои телефоны. Вы легко меня найдете.
— Как же так? — прошептала она — За что?
Она смотрела на Никиту с ужасом. Как на звереныша. Как на шпану.
— Не знаю! Он из другого класса. — Ее сын плакал и размазывал по лицу слезы и кровь. — Из другого!
Никиту трясло. Лицо бледное, губа закушена. И глаза. Жесткие и безжалостные. Чужие глаза. Не сына Его, Терентьева, глаза.
— Садись в машину, — Терентьев подтолкнул сына к машине. Никита вдруг обмяк в его руках, как тряпичная кукла.
Они ехали молча, Никита безучастно смотрел в окно, привалившись к дверце. Терентьеву не нужно было спрашивать «за что». Он это понял. Давно понял.
— Прости, — Терентьев не узнал свой голос, тогда он прокашлялся. — Прости меня. Я во всем виноват.
Сын ему не ответил. Он глядел в пасмурное, осеннее небо, где и не было никого.
Терентьев решил перевести Никиту в другую школу. Наказывать сына было не за что. Хотя все бесполезно. Терентьев тоже это понял. Давно.
Терентьев привык почти не спать. Так было всегда со дня смерти жены.
— Что мне делать? — спросил он.
Ему никто не ответил. Его жена умерла и забыла его. Сына забыла тоже. Некому помочь. Он прошел в комнату сына и присел у кровати. Никита спал спиной к нему. Терентьев уселся за ним, будто боялся, что его увидят. Сел, закрыл глаза и увидел Никиту. Маленького, заброшенного мальчика. Увидел ясно, при свете дня худое, бледное лицо сына, закушенную губу и недетский, отчаявшийся взгляд.
Терентьев провел ладонями по глазам. Они были влажными. Впервые за много лет.
— Папа, — вдруг сказал Никита, — у нас нет ни одной ее фотографии. Ни одной… Я хочу ее нарисовать и не могу. Не помню…
— Давай вместе вспомним, — голос Терентьева сел. Он разозлился сам на себя. Никита развернулся к нему всем телом. Терентьев не видел выражения его лица, но ему было не по себе.
— Она… — голос сына сорвался, — не умерла?
— Нет.
Никита отвернулся.
— Умерла, — безнадежно сказал он.
— Нет, — твердо ответил Терентьев. — Она уехала в другой город.
У него не было ненависти к Лавровой, но сейчас он ее ненавидел. Он забыл лицо жены, но помнил Лаврову. Четко и ясно. Она выжила жену из его памяти и выжила мать из памяти сына. В этом и была ее вина. Именно за это он ее наказал, сделав несчастным своего сына. Не рассчитал, не понял. И проиграл. Во всем.
— Вдруг она найдет там другого мальчика? — тихо спросил сын.
— Не найдет. — Терентьев вспомнил последнюю встречу.
«Сволочь, — сказал он сам себе. — Ты — сволочь! Понял?»
Не стоило тогда уезжать. Нельзя. Все уже было ясно. Он просил прощения у жены.
— Дай мне жить, — попросил.
А потом просил прощения за другую женщину. За Лаврову. За сына просил прощения. Все оказалось напрасно. Ведь знал, надо позвонить. Надо. Хотел и не сделал простой вещи. Не сказал. Приехал и почувствовал облегчение. За свою чистую совесть порадовался. Но забыть не смог проклятую бабу. И сын не забыл. Все впустую. Все.
— Пойдешь в другую школу?
— Мне все равно, — вяло ответил Никита.
— Спи. Все будет хорошо. Увидишь.
Сын ему не ответил.
Лаврова ушла из жизни сына, не оставив ни одной своей вещи на память, не написав ни строчки. Не простила, возложив вину на плечи маленького мальчика. Сломила его характер, лишила опоры, изменила привычки. Заняла место настоящей матери, обманула и бросила. Легко и просто.
Терентьев вернулся в свою комнату и взял в руки фотографию жены. Она ему улыбнулась.
— Ты это сделала? — спросил он. — Сына не жаль?
Он чувствовал, как кривятся его губы, и не мог с собой совладать. Тогда он уронил лицо на фотографию жены, чтобы никто не видел его таким. Кроме нее.
— Ты это сделал.
— Знаю. Прости.
* * *
Никита перешел в другую школу, но и там не нашел ни друзей, ни товарищей.
— Не дерись, — сказал Терентьев. — Махать кулаками бесполезно.
