Никита уже не выходил во двор, не стоял у двери, не смотрел в окно, не прислушивался к телефону. Он сидел, сгорбившись и опустив плечи. Ничего не ожидая и ничего не прося.
— Пойдем спать. Уже два часа ночи.
— Нет, — не поднимая головы, упрямо произнес мальчик. — Надо встретить Новый год по Москве.
— Когда я чего-то жду, ничего не выходит, — сказал Терентьев. — Все приходит само. Не спросясь. Иногда так поздно, что это становится ненужным.
— Так нечестно! — Никита вскинул глаза и уперся раскаленной радужкой в глаза Терентьева.
— Да, — согласился Терентьев.
— Почему? — Сын требовал ответа, Терентьеву нечего было сказать.
Никита встал из-за стола и вышел из гостиной. Терентьев отыскал сына в его комнате у окна. Терентьев не стал зажигать свет. Он встал рядом с ним и посмотрел в окно. За стеклом крючились от холода голые ветки деревьев, облитые мертвенным светом луны. Наступивший новый год с изнанки не обещал ничего.
— Все будет хорошо. Я знаю. — Терентьев сжал руку сына в своей ладони, и Никита вдруг дернулся всем телом.
— Она не вернется. Я виноват. Я сказал… Я сказал, что ее руки…
Никита заплакал безутешно, тихо и горько. По-взрослому. Терентьев изо всех сил прижимал к себе худое, невесомое тело своего сына, а оно сотрясалось от плача без слез.
— Прекрати! — крикнул Терентьев. — Ты ни в чем не виноват! Ни в чем! Я потребовал, чтобы Наташа уехала. Я!
— Нет. Из-за тебя она бы не уехала. — Никита разнял руки отца и лег на кровать.
Часы пробили три. Наступил новый, московский год. Чужой зимний город, построенный из сверкающего фейерверками льда, счастливо праздновал чужой праздник без солнца.
— Нельзя ничего объяснить, — понял Терентьев. Он сел у кровати сына, не зная, чем ему помочь.
Никита уснул под утро, уже стало светать. Терентьев прошел в свой кабинет и оглянулся. Было серо и сумрачно. За окном из пасмурных, хмурых небес валом валил тяжелый, мокрый снег. Терентьев засунул руки в карманы и подошел к окну. Снег оказался таким тяжелым, что от его груза ломались деревья. Праздников не будет, объяснил снег. Все останется как всегда или хуже.
Зазвонил телефон, Терентьев не оглянулся. Телефон зазвонил опять, Терентьев нехотя взял трубку.
— Это я.
Терентьев узнал голос, от которого разом сдавило все внутренности. Он молчал, не умея найти нужных слов.
— Я позвонила, только чтобы узнать, как Никита, — торопливо заговорила Лаврова — И все. Хотела раньше звонить, но подумала, может, вас нет, — добавила она упавшим тоном.
— Приезжай, — без выражения попросил Терентьев. — Он будет рад. Я оплачу.
Лаврова молчала, и Терентьеву стало страшно, что она снова пропадет без следа.
— Я оплачу, — тупо повторил он.
— Я не могу, — наконец проговорила она.
— Понятно, — сухо ответил Терентьев.
— Он вспоминал меня? Хотя бы раз? — еле слышно спросила Лаврова.
— Ты наказала ребенка за нелепые, детские слова! — Терентьев с трудом сдерживал гнев. — Разве мог он тебя забыть?
На другом конце провода было тихо. Пауза тянулась в бесконечность, в которой безмолвно и тихо исчезали самые нужные, самые важные в жизни люди.
— Я не то хотел сказать, — устало произнес Терентьев. — Ты ни при чем. Никита скучает по тебе. Приезжай.
— Нет, — Лаврова судорожно вздохнула. — Я больше такого не вынесу. Не смогу. Еще раз…
Она замолчала.
— Хорошо, — процедил сквозь зубы Терентьев. — Береги себя!
— Себя?! — Лаврова закашлялась. — Ты снова заберешь у меня ребенка! Снова! И все пропало! Вот чего я не вынесу! Вот чего! Понял? Гад!
Терентьев слушал, как она плачет, и чувствовал, как клещами давит и выворачивает его горло. Нужно было сказать другое. То, что есть на самом деле. Теперь уже поздно. Ничего не выйдет. Его неожиданно охватила апатия.
— Никита стал хуже учиться, — безлично сказал он. — Дерется, пропускает уроки, лишился друзей, потерял себя. Все катится к черту. Хочешь — приезжай, не хочешь — не надо. Дело твое. Надумаешь вернуться, позвони. Я встречу.
— Да, — ответили ему, или это только послышалось.
Терентьев положил трубку и рванул створки окна. Яростный порыв ветра хлестнул по глазам мокрым, тяжелым снегом. Терентьев знал за что. Мучить сына — это по-отечески. Издеваться над женщиной, которая не сделала ничего плохого, взвалить на нее свою вину — это по-мужски.
— Сволочь! Подлая сволочь!
В сумрачном лабиринте было холодно и неуютно. И ни одной живой души. Минотавр съел всех, хотя есть ему не хотелось.
* * *
Лаврова прилетела в ночь со второго на третье. Она сделала бы все, чтобы прилететь как можно раньше. Сразу после разговора с Минотавром. Но все вылеты отменили из-за непогоды. Ни одного билета на ближайшие рейсы, все торопились к родным и близким. Лаврова два дня провела в Домодедово. Ей не хотелось ни есть, ни спать, она слушала рев моторов взлетающих самолетов. Так звучит предчувствие. Беспокойно и обнадеживающе, тревожно и радостно. Так сильно, так больно, что сбивает сердце с привычного ритма. Неужели все происходит именно так, когда жизнь обещает, что красота вернется?
Ей случайно повезло, кого-то из пассажиров сняли с рейса. Все бросились к стойке, отталкивая Лаврову. Она потерянно встала в самом хвосте, чувствуя, как закипают слезы в глазах.
— Девушка! — женщина за стойкой обращалась к Лавровой. — Вам нужен билет?
Все обернулись к Лавровой, она кивнула, не в силах сказать ни слова.
— Ну так идите, — улыбнулась женщина.
— Спасибо, — прошептала Лаврова, взяв билет.
— Не за что. И не надо плакать. Вам повезло.
— Да, — согласилась Лаврова.
Родной город встретил ее двадцатиградусным морозом. Вокруг толпились люди. Радость, смех, шутки. Лаврова оглянулась, Минотавра не было. Она его не ждала, хотя сообщила время прилета.
«Куда мне ехать? — подумала она. — К Аське? Я забыла ее предупредить».
Лаврова подхватила сумку и пошла к выходу, не оглядываясь. Ее тронули за руку.
— Все твои вещи? — губы Минотавра опустились брюзгливой скобой.
— Да.
— Это что? — Минотавр смотрел на завернутый в бумагу прямоугольник.
— Подарок, — коротко ответила Лаврова.
— У нас холодно. Ударил мороз после снегопада.
— Ничего.
Лаврова мельком взглянула на свою короткую курточку и направилась за Минотавром к машине. Он тяжело шагал впереди, неся сумку Лавровой. Ее сердце невольно сжалось. Прошло так мало времени, а его голова стала совсем седой и светилась неоном в искусственном свете аэропорта. Не так давно Лаврова нашла у себя седой волос, накрутила на палец и выдрала. Ей не было еще тридцати, а вслед за глазами начали стареть волосы. Несчастливые люди стареют раньше. Это ни для кого не секрет.
Лаврова каждый день хотела вернуться. Для того чтобы просто видеть или хотя бы слышать любимого чужого ребенка. Ей до смерти нужно было знать, что с Никитой, потому она не вытерпела и позвонила. Ждала услышать, что он доволен и счастлив, все оказалось наоборот. Хуже некуда. Нельзя было уезжать. Это не помогло. Память по-прежнему изводит бессонницей, травит воспоминаниями о потерянном, неверном счастье. Она снова оказалась виновной. Не разгадала судьбу. Спасая себя, сделала несчастным маленького ребенка. Можно ли все исправить или жизни не хватит, чтобы искупить собственную вину?
— Посторонись!
Мимо Лавровой проехала тележка, доверху нагруженная прозрачными пакетами. В них пузырились блестящими елочными игрушками важные мандарины. Тележка уже укатила, а вокруг все еще витал знакомый запах — юга, детской фруктовой жвачки, солнца и моря. У Лавровой тревожно екнуло и забилось сердце.
«Все будет хорошо, — поняла она и улыбнулась. — Я справлюсь».
Лаврова вышла на улицу, мороз ущипнул ей нос. Она потерла его рукавичкой и огляделась. В земляничном морозном тумане на фоне земляничного неба светили земляничные фонари.
— Все розовое, — удивилась она.
— Светает, — Минотавр открыл дверцу. — Садись.
Лаврова села в знакомый «Хаммер», он простуженно чихнул и вытаращил фары.
«Будь здоров», — мысленно пожелала она «Хаммер» недовольно забурчал мотором.
* * *
В машине ехали молча. Лаврова сидела, привалившись к дверце, и смотрела в окно. Совсем как Никита. С Терентьевым всем было неуютно, даже сыну. Бесконечное судилище вытянуло, выдавило из него человека по капле. Ничего не изменить. Все бесполезно. В аэропорту он увидел Лаврову сразу. Она скользнула по нему невидящим взглядом, он отступил назад и смешался с толпой. Струсил. Испугался ее убитых глаз, ее похудевшего, бледного лица. После разлуки они с его сыном стали похожи, как близнецы. Он сам разодрал их надвое, расшвыряв по свету.
— Прости, — Терентьев словно поперхнулся. Он уже будто это говорил. Это уже было. Здесь.
