Люди пришли в неистовство. Почти все рожки уже опустели, но кто-то, дико крича, палил ещё в воздух.
— Чечня — земля моих отцов! — надрывались их глотки. Пение, рёв продолжались:
— Ты рождала сынов — погибали они.
Был же здесь шейх
Мансур — он весь мир удивил.
Сколько можно, Россия, уроки давать,
Что волка никому не дано испугать?!
Не допев до конца, чеченцы пустились в пляс. Человек двадцать, образовав круг, с воплями принялись скакать друг за другом, подкидывая высоко вверх автоматы. У кого-то ещё остались патроны, и он бил теперь одиночными. Остальные кричали, гикали, свистели, хлопали.
— Оба!! Оба!!
— Хопа!! Хопа!!
Пот катился с них градом. Султан, не выдержав бешеной пляски, выскочил из круга и теперь, пыхтя, точно морж, отирал жирный блестящий лоб.
Несколько человек, вставив в автоматы новые рожки, опять начали стрельбу. Одни подкидывали вверх пустые бутылки, другие по ним палили. Осколки звонкими брызгами разлетались по всему двору.
Одни танцевали и кричали, другие кричали и стреляли. Автоматные стволы дымились и жгли ладони. Глаза налились кровью, с губ слетала пена. Человеческая каша. Неистовство. Люди-звери.
Какой-то молодой чеченец, пошатываясь, отошёл в сторону, наклонился и шумно вытошнил на землю. Горбоносый боевик, дико выкатив глаза, продолжал танцевать один посреди возбуждённой толпы. Он рычал как зверь, скалил зубы в дикой гримасе и всё нажимал пальцем на спуск, хотя все патроны в рожках были давно расстреляны. Султан ревел громко и, словно горилла, хлопал себя волосатыми руками по груди.
Рабы из своей ямы слышали чеченское веселье.
— Видать, армяна продали, теперь радуются, гниды! — проворчал Станислав.
Он оживал на удивление быстро. Боль отпускала его медленно, постепенно. Солдат скрежетал зубами и, с трудом поднимаясь на ноги, кусал едва поджившие губы. Он был жилист, туг, как плеть, и живуч по-кошачьи. Держась руками за стенку, пошатываясь, вставал во весь рост, потом приседал, потом снова вставал. Поначалу его ноги подрагивали, подкашивались, ладони бессильно скользили по неровной кладке вниз. Он ворочал по сторонам упрямыми глазами и вполголоса матерился.
Николай неизменно отодвигался от него в сторону, угрюмо утыкался взглядом в землю и молчал.
Чеченцы пропьянствовали четыре дня. В доме, во дворе, на улице возле ворот слышались возбуждённые радостные крики. Когда те с гиком, с воплями принимались танцевать посреди двора, в яме глухо отдавался топот десятков ног.
Иногда шаги слышались возле самого зиндана, чья-то тень заслоняла свет, и через решётку на них начинала литься сверху упругая и горячая струя человеческой мочи. Невольники оторопело вскакивали на ноги, закрывали руками головы и вжимались в стенки ямы. Станислав ругался, а стоящий наверху чеченец с радостным воем поводил струёй в стороны, стараясь облить находящихся внизу закованных в цепи людей.
Султан держал рабов в эти дни в зиндане безвылазно, опасаясь, как бы разошедшиеся гости не пристрелили их спьяну. Иногда он подходил к яме и бросал вниз полуобглоданные кости, мясные объедки, жёваные бараньи сухожилия. Голодные люди с жадностью грызли эти остатки чеченского пиршества. На костях ещё кое-где сохранялись тонкие лоскуты мяса. От их острого аромата и душистого привкуса болезненно сводило скулы.
На пятый день всё стихло. Утром никто не подошёл к зиндану, не пустил на верёвке вниз пакет с едой. Они просидели некормлеными весь день. Вечером прошёл короткий дождь, и томимые жаждой невольники, подставляя ладони рук, с жадностью глотали прохладную воду.
Деду Богдану становилось всё хуже. Сильно простудившись во время недавнего ливня, он совсем ослаб, неподвижно лежал на грязном тряпье лицом вверх, тяжело и шумно дышал. Его пытались расшевелить, но он лишь бормотал что-то бессвязное сиплым голосом. Громко и болезненно, с хрипотцой, кашлял. Его заскорузлые пальцы беспокойно сжимались и разжимались, руки шарили, метались вокруг. Иногда он с натугой приподнимал голову, обводил остальных мутным взглядом, разевал рот, силясь что-то сказать, и затем снова ронял её обессилено. Сознание его затуманилось, и старик стал заговариваться.
Видеть агонию было тяжко. Невольники, понурые и мрачные, сидели на мокрых от дождя тряпках вечером пятого дня.
— Может, чехов позвать? — задумчиво проговорил Сослан.
— Они его пристрелят сразу, — ответил Станислав. — Ясен пень, что в больницу не повезут. Да и нет тут, кажись, давно никаких больниц.
Поднял голову вверх, прислушался.
— Они, видать, перепились там как свиньи, теперь дрыхнут все. Хотя, нет. Я слышал, как машины днём отъезжали. Много машин. Значит, гости свалили, а Султан в ауте.
— Да, тихо стало, — подтвердил Сослан.
— Ну ещё бы, бухать столько. Да ещё бесились как.
— Да уж, бухали они конкретно. Я бы умер, наверное, если бы пил столько.
— Да ты хоть пил когда, Сос?
— Так, пробовал вино пару раз, ещё когда дома жил, с родителями. Отец мне не разрешал, но я всё равно попробовал.
— А у нас в селе мужики крепко бухали. И парни тоже. Самогонку всё глушили. Да и бабы, девки тоже поддавать любили. Но я, знаешь, не любитель был этого дела. Так, если только на праздник или на чей-то день рожденья.
Станислав тоскливо смотрел вверх, туда, где с прутьев решётки всё ещё шумно срывались дождевые капли. Вздохнул:
— Эх, блин. Какой момент, а мы тут сидим. Был бы я сейчас там, на дворе — обязательно бы на Султана прыгнул. Гаджимурад-то, кажись, тоже свалил. Я что-то давно его голоса не слышал. Тот ведь ещё гадёныш. Раньше без конца сюда заглядывал сверху: то скажет что-нибудь, то просто плюнет — а сейчас нет уж третий день. Султан теперь пьянющий стопудово, валяется небось в доме вообще никакой. Так что шанс был бы.
— Может, поведут нас завтра работать? Тогда и увидим, что к чему.
— Я уж осатанел гнить тут. Сам как волк стал. Я этих чехов уже зубами грызть готов.
— Лишь бы завтра наверх выпустили. Рискнём, в натуре.
— Рискнём. Лишь бы только Султан один был! Лишь бы!
Сослан и Станислав говорили ещё долго. Подбадривали друг друга, веря, что обязательно справятся с Султаном. Бросятся неожиданно, зажмут рот, задушат. Ведь это просто — надо только решиться.
— Стой, мы же не хотели его убивать, только связать, — вдруг вспомнил осетин. — Он ведь нам живой пригодится. А, Стас?
— Посмотрим, это уж как получится. Учти, мы слабые от голода, а он сильнющий как лось, вырвется потом ещё. Если тачка во дворе стоит, то, может, и правда в живых его не оставлять. Так, самим к границе дунуть. Недалеко ведь.
Заснули они поздним вечером, жадно вдыхая дождевую весеннюю свежесть. Она пробивалась к ним сверху, в удушливый смрад ямы. Дед Богдан дышал всё тяжелее, хрипя уже из последних сил.
Когда ранним утром следующего дня проснувшийся первым Николай взглянул на него, то понял, что старик мёртв. Понял это сразу, до жути легко и почти спокойно.
Дед Богдан лежал неподвижно, лицом вверх, с полуоткрытыми остекленевшими глазами, с неприкрытым ртом. Неживой, овосковевший. Пальцы его были скрючены, а по уголкам рта ползали мошки.
— Эй, эй! — толкнул он зачем-то старика в плечо. Зачем толкнул? Ведь и так знал, что тот мёртв.
Тело было уже задубелым, окоченевшим.
Остальные невольники тоже проснулись.
— Что там? — сразу спросил солдат, только оторвав от кучи рванья грязную лохматую голову.
— Дед Богдан… Вот… — проговорил Николай, глядя на труп.
Тот всё понял.
— Отмучился, старый, — Станислав вздохнул.
Ему, загрубевшему, видевшему многие десятки смертей, сделалось неприятно, муторно.
Несчастный украинец, почти всю жизнь проведший в чеченском рабстве, тихо угас на дне зиндана. И кроме них троих, таких же рабов, никто о нём и не вспомнит. В огромном, сверкающем, суетном мире, бесконечно далёком от этой зловонной ямы, о существовании деда Богдана никто и не знал. Воспитанник интерната был сиротой, а немногочисленные друзья молодости давно уж, наверное, о нём позабыли. Или даже сами все уже перемёрли. Милиция давным-давно сдала дело по его розыску в архив как безнадёжный «глухарь», если, конечно, его вообще кто-то когда-то искал. От Богдана не останется ничего: ни документов, ни имени на могильной плите, ни самой могилы. Станислав был уверен, что Султан просто прикажет им оттащить тело за станицу на свалку и бросить там, слегка присыпав землёй. В первую же ночь труп отроют и объедят бродячие псы. Обычно с умершими или замученными рабами поступали именно так. Чеченцам лень было копать могилы.
— Похоронить бы надо, — сказал солдат после долгого тягостного молчания. — Я чехам скажу, что сам могилу выкопаю. Пусть только лопату дадут.
