— Интересно, чем Крим набивает свои вещи?
— Вар. Канифоль. Конский волос.
— И…
— О некоторых материалах он предпочитает не распространяться. Мне кажется, это его право.
— Я слышал, что какая-то его вещь закапала весь пол в МоМА.
— Вот поэтому в галереях бетонные полы. Итак, что, если бы я заехал к вам с моими ребятами около двенадцати дня?
— Вы быстро работаете, Питер Харрис.
— Быстро. А что касается цены, то могу вам гарантировать, что Кэрол торговаться не станет. Тем более что мы оказываем ей услугу.
— Хорошо. Двенадцать часов. Годится.
— Все необходимые бумаги я захвачу с собой завтра. Что-то мне подсказывает, что вы вряд ли согласитесь просто так расстаться со своей работой.
— Вам правильно что-то подсказывает.
— Ну что ж, — говорит Питер, — тогда договорились. Приятно было познакомиться.
— Мне тоже.
Они пожимают друг другу руки и идут обратно к лифту. Вероятно, Грофф живет в маленькой комнатке за мастерской — все-таки лофт не безразмерный. Это своего рода культ, характерный для нынешних молодых: безупречное рабочее место и что-то вроде каморки бедняка в качестве жилого помещения. Валяющийся на полу матрас, изъеденный крысами, разбросанная повсюду одежда, микроволновка, грязный маленький холодильник и невообразимо тесная ванная. Питер думает иногда, что, может быть, это некоторая подсознательная защита от возможных обвинений в изнеженности, ассоциирующейся с образом художника.
Грофф вызывает лифт. Неловкая пауза. Они уже сказали друг другу все, что должны были сказать, а лифт еле-еле тащится.
— Если Кэрол решит приобрести вашу вещь, она наверняка попросит вас приехать и посмотреть ее на месте.
— Я сам всегда на этом настаиваю. Это тест для нас обоих, верно?
— Безусловно.
— Значит, сад, вы говорите?
— Да, английский сад, немного запущенный. Ну, знаете, не такой, как французский.
— Отлично.
— Там действительно хорошо. Воду из сада не видно, но слышно.
Грофф кивает. Есть что-то такое в этой транзакции, такое, что ты чувствуешь… что? Чрезмерную обыденность? Заурядность?
Конечно, это бизнес. И Веласкес, и Леонардо — все заключали сделки. И тем не менее Грофф, и не только Грофф, а почти все нынешние художники, как-то чересчур спокойно относятся к продаже своих работ. Хорошо, а разве Питер предпочел бы иметь дело с психопатами, требующими бесконечного почитания, обижающимися на самые невинные замечания, а в самый последний момент, вообще отказывающимися расставаться со своей вещью? Конечно нет. И все-таки. И тем не менее.
Пока лифт, постанывая, тащится вверх, Питера осеняет: с исторической точки зрения, Грофф и многие-многие другие — просто члены гильдии, резчики и литейщики, те, кто пишут фон и приделывают золотой листик. Они гордятся своей работой и вместе с тем существуют отдельно от нее. У них есть свои причуды и заскоки, но они не одержимые, а рабочие пчелки, и живут соответственно: честно работают в дневное время и спят по ночам.
А где же визионеры? Неужели все они погрязли в наркотиках и депрессии?
Двери лифта со стоном открываются.
— Значит, завтра в двенадцать, — говорит Питер.
— Ага.
Лифт, покряхтывая, тащится на первый этаж.
Питер снова испытывает рвотный позыв. Черт! Неужели его опять вырвет? Он упирается рукой в пластиковую стенку лифта. И вдруг ни с того ни с сего представляет себе Мэтью (который сейчас просто кости и полуистлевшие куски костюма), лежащего под твердой, как камень, землей милуокского кладбища — там в апреле еще зима. С этим трудно смириться на самом деле: вокруг столько молодых мужчин и женщин, преуспевающих или не очень, но живых — живых, притом что Мэтью был (о'кей, может быть, был) и красивее, и одареннее, и умнее их всех. Ни обаяние, ни изящество не только не спасли Мэтью, но — жуткая мысль! — наоборот, как будто способствовали его гибели; Мэтью сейчас в могиле за тысячу миль от Дэниэла (Питер не знает, где он похоронен, но наверняка где-нибудь на Восточном побережье), который, как оказалось, был его настоящей и верной любовью, его истинной Беатриче (не потому ли Питер настаивал на этом имени?). Дэн и Мэтью — двое молодых людей, изъятых из этого мира несостоявшимися, только-только формирующимися и кто знает, что значит (если это вообще что-нибудь значит), что Питер едва в силах вынести, что от Мэтью и его жизни ничего не осталось; кто знает, как это связано — если в принципе существует эта связь — с Питеровым стремлением содействовать (если он хоть как-то может содействовать) созданию чего-то прекрасного, чего-то, что не погибнет и сообщит миру (бедный, забывчивый мир), что бренность — еще не все — чтобы когда-нибудь кто-нибудь (инопланетный археолог?) обязательно узнал, что наши усилия и красота были реальностью, что нас любили, что смыслом и значением обладало не только то, что мы оставили после себя, но и сама наша смертная плоть.
Первый этаж. Ты выжил в лифте. Бери свой ненадежный желудок и двигай в Южный Вильямсбург. Возвращайся в свою жизнь.
***
В тот вечер Ребекка встречает Питера в дверях необычно страстным поцелуем.
— Как прошло? — спрашивает Питер.
Черт! Он же ей так ни разу и не позвонил за целый день. Впрочем, она ему тоже не звонила.
— Неплохо, — отвечает она и уходит на кухню готовить их вечерний мартини. Она еще не переоделась. Да, все-таки она вернулась к первому варианту: узкая темная юбка и коричневый кашемировый свитер.
— Мне кажется, он сделает нам предложение и, скорее всего, мы его примем.
Питер по привычке начинает раздеваться в гостиной: разувается, стаскивает пиджак и оставляет его на спинке дивана.
Минуточку!
— Миззи дома? — спрашивает он.
Она бросает кубики льда в шейкер. Мелодичный, уютный звук.
— Нет. Он ужинает в городе с какой-то старой знакомой.
— Нас это тревожит?
— Нас немного тревожит все, что с ним связано. Он какой-то странный в этот приезд.
Он опять употребляет наркотики, Ребекка. Питер Харрис, скажи жене, что ее младший брат употребляет наркотики. Сделай это прямо сейчас.
— Страннее, чем обычно?
— Трудно сказать.
Она наливает в шейкер водку и вермут. Последнее время они пристрастились к вермуту — перешли на настоящий мартини в стилистике пятидесятых.
— Он оставил мне сообщение на автоответчике, — говорит она, — что ужинает со своей старой подружкой и вернется не поздно.
— В этом нет ничего подозрительного.
— Я понимаю. И все-таки не могу не думать, что эта "старая знакомая" на самом деле, ну, ты понимаешь, кто. Но, наверное, нужно просто запретить себе такие мысли, как ты считаешь?
— Да, наверное.
— С Би я тоже была такой?
— Би не употребляла наркотики.
— А ты в этом уверен? Ты уверен, что мы все знали?
— Ну, во всяком случае, Би жива-здорова. И, похоже, у нее все нормально.
— Да, она жива-здорова, и я каждый день молюсь, чтобы у нее было все нормально.
— Еще нормальнее?
— Угу.
Ребекка трясет шейкер и на время превращается в ухватистую богиню из какой-нибудь придорожной забегаловки. Ей бы еще сменить наряд, но даже сейчас, ты только взгляни на нее, на эту грубоватую уверенность, на то, как ловко она управляется с шейкером, представь, как она могла бы завести тебя в какую-нибудь боковую комнатку и трахнуть прямо на ящиках с пивом бездушно-страстно и потрясающе умело, а после, когда вы оба кончите, как ни в чем не бывало, вернуться за стойку и, бойко подмигнув, сообщить, что следующая кружка за счет заведения.
Она наливает мартини в бокалы на длинных ножках. Питер, расстегивая рубашку, входит на кухню.
— Знаешь, чем еще меня Миззи так бесит?
— Мм?
— Тем, что последние пять минут я говорю исключительно о нем. И до сих пор ни слова не сказала о сделке.
— Расскажи.
Он берет бокал. Они чокаются, отпивают мартини. Бог ты мой, как же это вкусно!
— Во-первых, этот Джек Рат звучал по телефону значительно лучше, чем мы ожидали. Я понимаю, что это ужасно, но, боюсь, мы все думали, что он будет говорить примерно как Джон Хьюстон в "Чайнатауне".
— А он?
— А он говорил внятно и разумно как человек, который жил в Нью-Йорке, Лондоне, Цюрихе, на Юпитере, а теперь вернулся в свой родной Биллингс, Монтана.
— Потому что?
— Потому что там красиво и люди добрые, а его мама начала появляться на публике в трех шляпках.
— Убедительно.
— Он, правда, звучал очень убедительно. Мне приходилось напоминать себе, что почти все всегда врут.
— Известно, почему он хочет купить журнал?
— Он хочет, чтобы, несмотря на удаленность, Биллингс стал уважаемым центром культуры.
Так, так…
— И, следовательно, — говорит Питер, — дай-ка я угадаю, управление журналом должно будет осуществляться из Биллингса.
