Никифор улыбнулся: ну, дитя, ей-богу.
— Нет, ни рожек у них нет, ни хвоста. Да и копытца отсутствуют. У них другая печать, — директор понизил голос.
— Печать? — Майка затаила дыхание.
— У хитрованцев другие глаза.
— Какие?
— Никакие.
— Какие «никакие»?
— Мертвые.
— Они — мертвецы! — воскликнула Майка и едва не захлопала в ладоши, — «Кладбище домашних животных-раз»! «Живые мертвецы возвращаются-два»! «Кошмары на улице Вязов — раз-два-три»! Помните, как там Фредди Крюгер, весь красный, как вареный рак, с бензопилой! Жух! Жах! Тра-та-та! — тараторила девочка. Майка страшно боялась фильмов ужасов и потому страшно любила их смотреть.
Никифор побледнел:
— Будет тебе наговаривать. Хитрованцы живые. Нормальные живые люди с нормальными мертвыми глазами.
— Как живые могут быть мертвыми?
— Они пустые, ничем не освещенные, как дерево с трухлявым нутром. Вроде бы растет дерево и цветет даже, а внутри, кроме жучков и пыли, ничего. Мертвые глаза, как два дупла, ничего не выражают: в них нет ни печали, ни радости, ни сочувствия. Зависти — и той нет.
— Они злые? — уточнила Майка. В устах Никифора нехорошесть хитрованцев была какой-то неубедительной. Ну, глухие у них внутренности, так и что ж с того?..
— Опустошенные. А ведь от внутренней пустоты можно много дров наломать. Им все равно и одинаково — ведь они только свою пустоту и могут слышать.
— Почему их в тюрьму не посадят? Взяли бы и отправили их куда-нибудь далеко, чтоб не мешали.
— На сто первый километр? В Сибирь? В Саратовскую глушь?! Молодец! — он хлопнул в ладоши. — Вот и сошлют одной из первых Майку Яшину. А следом — ее маму, папу, ну и бабку-соседку в придачу, чтоб неба не коптила.
— Нас-то за что? Мы — хорошие!
— А как узнать, хорошие вы или трухлявые хитрованцы?
— По глазам, — неуверенно предложила Майка. — Они же у нас живые.
— Так хитрованцы тоже себе на уме. И они тоже умеют читать по глазам. А еще они могут пускать пыль, наводить морок и вынуждать других закрывать глаза на самые очевидные вещи. И вот представь: увидят они светлого ребенка с хвостиками-косичками, да и объявят его «врагом народа».
— За что? — впечатлительная девочка мигом представила себя в далекой дали, в зле и холоде, и чуть не всхлипнула. — Я не виновата!
— Ты — другая, на хитрованцев не похожая. Рядом с тобой их трухлявость яснее и заметней. Чем ярче свет, тем чернее тени… — Никифор выдержал многозначительную паузу, чтоб девочка прониклась, а затем продолжил. — И вообще, кто сказал, что они не могут жить там, где хотят? Они тоже люди, и имеют все человеческие права. Ну да, глаз тухлый, так ведь за это не сажают. Кстати, не всякий хитрованец совершает дурные поступки, многие просто бездействуют. Ничего не делают. Ни плохого, ни хорошего. Как колода посередь дороги, — Никифор усмехнулся. — Глупость ты сказала, корявка. Тюрьма-сума и прочая ерунда нашему подлунно-подсолнечному миру не подходит.
— Что же миру делать?
— Шить сарафаны, кружить, веселиться, — пропел чудак. — Бегать, смеяться, играть, кувыркаться…
Он не умел подолгу быть серьезным. Не директор, а просто чудо.
— Что делать-то?! — теперь Майка рассердилась почти по-настоящему.
Она тут судьбы мира решает, а этот дурак-директор песенки поет. Как маленький, ей-богу.
— Ничего! — сказал Никифор. — Тебе не надо делать ни-че-го. Пока. Только избегать. Не попадаться хитрованцам на глаза, раз еще не дозрела.
— Откуда мне знать, кто хитрованец, а кто хороший человек. Сами же говорите, на лбу у них не написано, — буркнула Майка.
Никифор огляделся по сторонам и прошептал:
— У них запечатаны уста.
— Печатью? — съехидничала девочка. — Или клеем?
Ее проводник явно валял дурака, и мириться с этим она не собиралась.
— Словом. Чтобы никто не разглядел их внутренней трухи, они запираются, прячутся, с помощью особых Запорных Слов.
— Плохих слов? — уточнила Майка.
— Разных. В том и сложность. Плохими словами запираться ненадежно — их мы вмиг распознаем. Куда чаще запираются красивыми словами. Нет ничего опаснее зла, которое выдает себя за добро. Ты ему доверяешься, тянешься за ним, а оно — раз! — и ударит исподтишка.
— Ну, нет, я так не играю, — заявила девочка.
— И правильно делаешь, — похвалил Никифор, а далее заунывно пропел: — И сказал упырь упырю:
«Я тебя сейчас запорю».
«Запори!», «Запорю!» «Запори»,
— друг на друга кричат упыри… —
Никифор тосковал не на шутку.
Майка потрясла головой: печальные знания в нее плохо помещались. Попрыгать бы надо, чтоб утряслось как-то.
— Ну, попрыгай, — повеселев, предложил Никифор.
Майка хихикнула и для приличия скакнула пару раз.
Помогло.
— Ну-с, гражданка «Показуха», а теперь явите-ка нам пособие из шестой части тринадцатой речи, — повелел экрану директор.
Там побежали задумчивые темные волны.
— Да, ту самую. Про слова. Красивые и некрасивые, — уточнил он.
«Показуха» разукрасилась цветочками и травкой, изображая веселую полянку.
— Корявка, скажи плохое слово, — попросил Никифор.
Майка покраснела: «неужели он думает, что я…».
— Знаешь-знаешь, — поторопил ее Никифор. — Ну, любое!
— Мормышка! — наобум ляпнула девочка.
На рисованной полянке возникла женщина с маленьким ребенком. Они сидели на травке и блаженно жмурились солнышку.
— Мама! Мама! Я хочу летать, как птица! — закричал ребенок.
Женщина ласково ему улыбнулась и протянула руки:
— Ну, иди же сюда, мормышка ты моя…
Движение на экране замерло.
— Какой отсюда вытекает вывод? — спросил Никифор.
— Мормышка — хорошее слово, — предположила Майка.
— Да, не такое уж оно плохое. Гражданка «Показуха»?! — директор поглядел на экран.
История продолжилась. Женщина взяла ребенка на руки, тот, готовясь к полету, раскинул руки и счастливо засмеялся.
— Чего раскричались! — на экране явилась новая женщина.
Она была одинокая и от света веселого солнца выглядела злее некуда.
— Орут, понимаешь, порядок нарушают, не видите правила написаны? — залаяла она. — Нельзя тут валяться. Ходят тут всякие. Мормы-ы-ы-шка, — передразнила женщина-злюка женщину-мать. Ребенок заплакал. История кончилась: малыш застыл в беззвучном крике, на лице его мамы был написан испуг, а злюка гадко улыбалась.
— Что скажешь теперь? — спросил Никифор.
— Кажется, поняла. Мормышка и хорошее слово, и плохое.
Половинка двери, лежавшая на полу, вернулась на прежнее место — спряталась «Показуха».
— Главное в слове — не набор звуков, — сказал директор Пан. — Бывает, одно и то же слово может означать самые разные вещи.
— Знаю-знаю, — сказала Майка, вспомнив недавний урок, — «Коса» — это коса из волос на голове, в реке бывает песчаная коса, а еще смерть с косой приходит.
— Да, слова выглядят одинаково, а означают разное. Вот в чем главная трудность. Как узнать в красивом слове трухлявое нутро? Ты умеешь смотреть сквозь ореховую скорлупу?
— Нет, не умею.
— И я невооруженным глазом не умею, и никто из людей не умеет, а ты попробуй угадать, где целый орешек, а где пустышка-гнилушка.
— А вот и нет! — воскликнула девочка. — Все очень просто. Послушать можно. Если внутри бьется, значит, орешек с ядрышком.
— Майя, — Никифор посерьезнел. — Ты знаешь, что ты — гений?
Девочка смущенно потупилась.
— В том-то и фокус, — сказал он. — Нужно уметь слышать смысл слов. И если ты научишься слышать, что тебе говорят, то запросто угадаешь хитрованца. Каждый хитрованец прячет себя особыми запорными словами. Звучать они могут по-разному. Иногда красиво, иногда не очень, а бывают такие запорные слова, которые просто восхитительны. Слушаешь и не веришь своим ушам.
— Какие например?
— Справедливость, Равенство, Братство, Мир, Любовь, Закон, Неподкупность.
Майка испуганно заморгала.
Директор не верил в правдивость Больших и Главных Слов, и десятилетнего ребенка это очень беспокоило.
— Ну, вот, скажем, болит у тебя зуб, — пустился Никифор в дальнейшие объяснения. — Ты приходишь к врачу, а он домой собирается. Говорит, что время приема закончилось, а ему пора ужин кушать. Ты плачешь, ты говоришь, что у тебя голова от боли раскалывается, ни спать не можешь, ни есть, ни жить. А врач в ответ только и знает: «Равенство! Равенство! Почему всем можно работать от звонка до звонка, а я сверхурочно пахать должен?!» И уходит.
— Вот же гад, какой!
— Формально он прав, а по-человечески?
— Хитрованец!
