Но… Неужели же их безобразность не дает им права хоть на какую — то жизнь, пусть и неправильную с чьей — то точки зрения? неужели никчемность их такова, что без них можно свободно обойтись? — а для этого подвергнуть их уничтожению по чьей — то прихоти, или пусть даже разумно разработанному плану — чтобы освободить место под что — то другое, полезное? Неужели же сам факт их существования не говорит, что по отношению к ним также может проявляться милость — ну хотя бы тем, кто их создал?
И вот — никчемность их? Кто ее определял, кто проверял? Скажем, вот — луг: цвели на нем незаметные луговые цветы, росли травки, высились заросли таволги, льнянки, кипрея. Но пришел земледелец, и распахал луг, и посеял пшеницу, и сразу — заметим: сразу — всё, что долгие годы каждой весною взрастало там, зеленело, цвело некрупным, но такими радостным для глаза цветом, приносило семена, разносимые ветром, вдруг стало — сорняк, подлежащий выпалыванию и уничтожению, чтобы не заглушил, не погубил он таким трудом лелеемый земледельцем урожай — от которого (также заметим), быть может, зависит самая жизнь его и его семьи, жены, деток малых… Кто возгласит слово справедливости, рассудит их всех? — земледельца и жителей того уголка, в который пришел он и — раз навсегда разрушил там годами сложившуюся жизнь, изменил полностью, необратимо — долго после его неизбежного ухода будет восстанавливаться земля, изгоняя и вырождая чуждую ей пшеницу, зарастая вновь диким разнотравьем — да только никогда уже не станет она прежней, никогда не вернется ее заповедная чистота и нежность.
Собственно — все это до такой степени бессмысленно и не нужно, что я даже и не понимаю толком, зачем я это пишу, я просто расставляю слова — какие еще помню — в определенном порядке, играю ими, чтобы хоть на время отвлечься от бессмысленной, неведомо откуда взявшейся, неведомо каким ветром принесенной боли, пожирающей мою душу изнутри. Я будто перебираю камушки, и ракушки, и какие — то щепочки на песчаной отмели, выстраиваю из них неведомо что означающие узоры, лабиринты, в надежде уйти когда — нибудь в них, уйти без следа, без возврата, как уходит взгляд в бесконечные витки спиральной раковины обыкновенной прудовой улитки, выброшенной на берег и каким — то чудом еще не раздавленной грубым рыбацким сапогом или нежной сандалеткой школьницы, вышедшей искупаться в теплой после дневного жара воде, отдаться в объятья, ласковые, как не будут уже ласковы в ее жизни ничьи объятия — любви ли, сочувствия ли.
* * *
Но я отвлекся. Итак, мы живем в другом мире, обновленном: мире, который, кажется, вовсе готов уже забыть о том, что было до него — словно ничего и не было. В нем теперь можно то, что прежде было безусловно нельзя, и совершенно невозможно, что раньше было возможно с легкостью. В частности, немыслимо даже подумать о том, что можно жить, будто дышать, неуловимыми, исчезающими при малейшей неосторожности созвучиями слов и красок; наивно полагать, что рассеяние солнечного света в атмосфере, загрязненной пеплом от одного из самых великих и разрушительных в современной истории Земли извержений вулканов возвещает именно только нам зарю обновления старого и наскучившего своим уютом мира — столькими трудами и жертвами обустроенного; слушать и слышать в звездной вышине только нам знакомый перезвон неведомо каких колокольцев; существовать — только ради этого и именно это считать самым важным, самым существенным в жизни, а не то, насколько актуальны эти фантазии сегодня и будут ли они актуальны завтра, и сколько за них можно тогда выручить. Впрочем, когда я гляжу на некоторые черты этого по — видимому нового мира, окружившего меня со всех сторон, мне кажется, что права была вещунья, и нашелся все же кто — то, кто сделал за меня то, что сам я — может, устрашился, а может, просто опоздал сделать. И это только отчасти меня огорчает, потому что оставляет все же немного места для таких, как я, сочетателей неуловимых созвучий, оставляет нам хотя бы эту возможность, не прогоняет нас вовсе — и в этом видится мне ответ на долгие уже века занимавший меня вопрос — мне видится в этом милость сотворившего нас, хотя, может, и не слишком одобряющего наши ничтожные по всем меркам забавы, но все же и глядящего на нас в своей мудрости с нежностью, как на каких — нибудь умственно отсталых детей — сопливых, но веселых и ласковых — пусть их, не шалят все — таки, да и что с них спросишь, убогих?
Мы ведь тоже — плоть от плоти, и кровь от крови, и все такое. Мы — будто какой — нибудь совсем незаметный орган этого мира — маленькие железы его какие — нибудь, изредка и только в какой — нибудь особенной ситуации вырабатывающие свой единственный гормон, или еще какую — нибудь ерунду, которая уже просто давно и не нужна организму, может, даже немного ему и вредна, но вот сохранилось в нем еще что — то такое, просто как рудимент, как пережиток прошлых эпох его развития — такой крошечный, что вреда — то от него немного — так пусть его, пока не отомрет окончательно в ходе естественного отбора.
Пирамида с возвышающимися уровнями главенства — вот как всегда мне представляется это: пирамида, иерархия — если по — ученому — законов мироздания; на вершине этой пирамиды — конечно закон взаимопожирания — это и невежде ясно: для создания и поддержания круговорота веществ; затем — пониже, а стало быть, подчиненный высшему, обслуживающий его — естественный отбор; затем — война: omnium contra omnes[1], и затем, конечно, уже — смерть, но только и она не предел, и она не составляет подножия пирамиды, хоть и кажется порою, что всё величественное здание мира покоится на мертвых костях, или даже не костях — окаменелых останках тех, кто некогда жил, вырабатывал гормоны, или еще какую — нибудь дрянь и пожирал друг друга в бесконечных войнах, чтобы лучшие из лучших выжили, продолжили себя в своих потомках, а по истечении положенного срока составили своими останками основание пирамиды. Дальше — за смертью — начинается эволюция — которая, как бы так: на первый взгляд, как бы — оказывается подчинена всем законам, возвышающимся над нею, а значит — в некотором роде обслуживает их, является их фундаментом и источником силы их действия… Однако… этот последний уровень, последний окончательный закон, оказывается, невозможен, просто не может осуществиться без первого — ибо в отсутствие непрестанного круговорота вещества заполнили бы даже самую малую щель мироздания и более было бы некуда там всунуться — хоть с эволюционными намерениями, хоть просто немного пожить… И величественная пирамида выходит — кольцо, подобное — для слабых мозгов умственно отсталых детей, коими все мы с вами являемся (об этом см. выше) — космически огромному колесу обор… обозрения, медленно, неторопливо вращающемуся вокруг оси времени, хоть и не нуждается в ней (как это было видно из всего предшествующего повествования) ни за каким хреном. Но так уж устроено — устроено, дорогие товарищи, не нами — и, стало быть, не нам это критиковать. Словом, так и действует этот котел жизни; причем с точки зрения его имманентного устройства — действует совершенно в некотором роде правильно, ничего личного нет в его действии… Вот только для каждого существа, крошечной, непонятно для чего и как существующей частицы этого механизма, вовлеченной в его действие — оно часто оборачивается трагедией.
Так объяснял я слушателям своим, с трудом заставляющим веки свои держаться открытыми, а глаза — глядеть прямо, не скашиваясь к носу — на лекциях общества «Знание», куда поступил со временем: отчасти, чтобы снискать хлеб насущный, но главное — чтобы хоть куда — нибудь приткнуться в этой новой жизни, в новом — родившемся благодаря моей слабости и робости — мире.
Объяснял, как правило, с какого — нибудь возвышения — обычно со сцены рабочего или колхозного клуба, стоя за казавшейся из зала — солидной — но пыльной и при ближайшем рассмотрении разваливавшейся кафедрой, под которой всегда валялись видные только оратору мятые бумажки и всякий мусор: больше всего встречалось — окурков. Объяснял подолгу, так как оплата была почасовая, а тарифы всегда были скудны; от долгого стояния за кафедрой и постоянных пеших (на такси я экономил) передвижений до еще не охваченных светом знания объектов у меня очень уставали и болели ноги. Я несколько раз пытался устроиться на преподавательскую должность в разного рода учебных заведениях, но не смог предъявить никакого диплома об образовании — два моих факультета (юридический, впрочем, неполный) — остались в дымке воспоминаний. В обществе «Знание» диплома у меня почему — то не спросили — хотя я даже знаю, почему: лекторы были в дефиците, никто не хотел идти, так как хлопот было много, а платили плохо.
Приходя домой после трудового дня — не всегда, впрочем, продолжительного — но тогда это означало, что непродолжительным и скудным будет и мой ужин — я, не зажигая огня, садился у окна, курил, смотрел, как медленно, или быстро — в зависимости от времени года — сгущаются сумерки, вспоминал прожитое мною время — хоть и очень запутанное, и не все я помнил хорошо, но что — то все — таки помнил. Я помнил, например, свои вечерние беседы с тем самым, входившим еще в наш совсем молодой кружок «видящих» зори, тогда еще учившимся в духовном училище моим хорошим знакомым, более того — моим двоюродным братом; с его семьей были у нас всегда теплые и тесные отношения. Он потом изменился, занялся богоискательством, перешел в конце концов в католичество, уехал, и след его потерялся. Однако я продолжал помнить его — совсем молодым, но уже мудрым какою — то особой, только духовным людям свойственной мудростью, с его мягким характером, но и с непреклонностью некоторых его взглядов; мы во многом расходились.
