Но я, например, постепенно стал ненавидеть верблюдов. Я даже специально ходил в зоосад, к их клеткам, вернее — загонам, где они содержались, и плевался в их дурацкие, надменно и глупо глядящие на окружающий мир хари. Это не всегда удавалось мне, поскольку они не всегда стояли достаточно близко к заграждению — но зато, когда мне это удавалось, когда я видел удивленное, обиженное, но все равно невыносимо глупое и надменное выражение их морд — я чувствовал, что день прожит не зря. Удивительно, что они ни разу не ответили мне таким же образом, чего я опасался поначалу; сила их удивления, вероятно, была слишком велика. Осмелев, я несколько раз даже пытался перелезть через ограждение, чтобы подойти к ним поближе — но тут меня ловили и выдворяли сторожа; в конце концов мне пришлось прекратить это занятие, потому что дирекция зоосада пригрозила сообщить мне на работу.
Я стал также ненавидеть устройство дома, где жил; это, впрочем, происходило по соображениям отчасти эстетическим, а отчасти мировоззренческим: с годами меня стало удручать словосочетание «лестничная клетка». Когда я мысленно произносил его, у меня в ушах сразу раздавалось какое — то клацание металлических щеколд, засовов, мне казалось, что я слышу, как гремят железные цепи, которыми скована эта моя клетка — в которой я словно бы также был прикован к специальной — и тоже железной — скобе цепью, другой конец которой заканчивался противным металлическим кольцом, продетым мне в нос, в точности, как тем верблюдам, что я видел в зоологическом саду. Я тогда жалел их и раскаивался в том, что плевался в них, мне хотелось сказать им: «Братья! Мы с вами одной крови: вы и я — скованы одной цепью!» Но когда (еще до того, как мне пригрозили неприятностями на работе) я видел их морды… то переставал хотеть обратиться к ним, как к братьям, и немедленно старался в них все — таки плюнуть.
Эти ужасные клетки мучили меня — мне представлялись сотни, тысячи — и миллионы таких клеток по всей этой приютившей меня стране, десятки миллионов моих собратьев в этих клетках — живущих в них, готовящих себе пищу на горелках, питаемых добытыми из — под земли консервированными кишечными газами того, кто погребен там, в — хотелось бы надеяться — вечном заточении и сне; сотни тысяч — вот сейчас, в этот самый момент — моющихся в тесных и неудобных кабинках с проведенной туда водой, или — в других, но столь же неудобных и тесных — справляющих свои большие и малые нужды: огромная масса существ, считающих себя людьми — и давно уже практически ими ставшая — за исключением небольших и, казалось бы, незаметных странностей в своем характере, поведении, взглядах на жизнь и целях в этой жизни; в своих немного странных обрядах — например, в придании сакрального смысла потреблению горячительных напитков и некоторых даже физиологических отличиях, связанных с этим. Ну, список можно продолжать, но и без того ясно, что это ведь не может быть — так, спроста — случайным стечением многомиллионной массы обстоятельств в одном, раскинувшемся на многие тысячи верст месте. И спустя годы мне стало приходить на ум — что, может быть, это не спроста и не так, и что, например, спасшись, как мне казалось, тогда, много лет назад, укрывшись на этих просторах, в этих болотах и оврагах, в мирном покое усадеб, в пахнущих вечерами душистым табаком и резедою палисадах окраин, в переулках и улочках городов и — наконец — в своей клетке, пусть даже лестничной — не исполнил ли я просто чью — то волю, притворной угрозой загнавшую меня сюда, но на деле — избавившую от меня весь остальной мир? И при этом также милосердно подавшую мне самому иллюзию спасения, иллюзию своего дома, своей страны, своего — особого — места в этом мире? И не то же ли самое проделано со всеми остальными — вежливо здоровающимися друг с другом при встрече утром, или после работы, или ругающимися из — за просыпанного на своих лестничных клетках мусора, или забывшими обо всем, обсуждающими там футбольные матчи, или курящими там же, задумчиво глядя на темнеющий двор в давно не мытое стекло маленького лестничного оконца и ведя у него долгие беседы о жизни, о семейных делах, о рыбалке, или каких — нибудь еще своих делах; с давящими окурки в жестяных баночках из — под каких — нибудь килек или шпрот, и вносящими коляски с новорожденными, или выносящими гробы с умершими, что неизбежно стукаются углами о металлические прутья, отчего в ушах и не умолкает это вечно откуда — нибудь доносящееся металлическое клацание, напоминая не то о зоологическом саде, не то — о тюрьме.
Бесчисленное множество клеток, выстроенных в правильные ряды, словно аккуратно разграфленные на бумаге; огромная тетрадь в клеточку — каждая заполнена каким — нибудь знаком: цифрою, или буквою, или знаком препинания — что я никак не научусь ставить правильно — или каким — нибудь каббалистическим знаком, или вообще никому неизвестным каким — нибудь знаком — знаком, смысла которого никто не знает и не понимает, и вообще нет его — этого смысла, а есть только огромная разграфленная таблица, раскинувшаяся на зубцах чернеющих в холодном осеннем небе елей, повисшая на широких, нарочно протянутых для этого лапах сосен, немного запутавшаяся в корявых уродских пальцах ольховника… А мы все — вписаны в эти клеточки, отделенные друг от друга тоненькими, голубенькими линиями, ничего не значащими на первый взгляд — однако при внимательном рассмотрении оказывается, что именно они ограничивают наше жизненное пространство, придают ему форму, не дают нам слипнуться вовсе в какой — нибудь огромный и безобразный слизистый ком, и позволяют сохранять хотя бы подобие личности и свободы — в пределах отведенной нам клетки. Многие из них, кстати, пустуют, или скоро опустеют — так что желающие могут записываться.
Но в то же время — если развивать эти мысли далее — описанная картина наводит на аналогию с неким организмом, каждая клетка которого выполняет свою, совершенно особую функцию, вырабатывает свой единственный какой — нибудь гормон, или еще какую — нибудь ерунду, посылает нервный импульс какой — нибудь — словом, вносит посильный вклад, старается при этом не думать — что организм может сделать для нее, напротив — что она может сделать для организма: не обязательно хорошее — ведь есть всегда такие клетки — хулиганы, которые творят, что хотят, и тем самым наносят организму в целом большой вред — но на сей случай существуют клетки — охранники правопорядка, которые должны вовремя обнаруживать и обезвреживать таких хулиганов, что они временами и делают; словом, очень занимательная получается картина, особенно если представить еще нервные клетки, заседающие в Центральной Нервной Системе и пытающиеся командовать оттуда всеми остальными, жировые клетки, под шумок накапливающие питательные вещества и откладывающие их иногда в очень больших количествах, половые — проводящие жизнь в суетливых поисках пары — ну, и так далее.
И вот — собственно, к чему я это веду — меня очень волнует вопрос: каждая из этих клеток — имеет ли право, скажем, на свои переживания? на какую — то индивидуальность? Есть ли у нее право на какую — то радость в ее частной, индивидуальной жизни, на получение своего какого — нибудь удовольствия от нее? Право — в рамках допустимого законами физиологии, конечно — поступать в соответствии со своими убеждениями или побуждениями — уж у кого что есть? Или — нет? Делай, что тебе определено, и точка? Потому что интересы организма и установленные им порядки в любом случае — главнее? То есть понятно, что для организма главнее именно его интересы, но до нее — то, крохотной — вообще есть кому — нибудь какое — нибудь дело, или нет? Ведь — с другой стороны — что есть организм, как не совокупность, общежитие — то есть общее житие — этих крохотных живых и ведь тоже созданных Богом частиц, тоже, наверное, имеющих в силу этого какие — то свои права? Или все же — нет?
* * *
Словом, не знаю, как вас, а меня очень утомили все эти вопросы: я очень часто и помногу над ними размышлял — просто потому, что они некоторым образом определяли и мое собственное существование — но я очень утомился от них, очень. Ведь шли годы. Здоровье у меня стало уже не то, что прежде, длительное и напряженное умственное усилие стало мне трудно. В буднях моих ничто особенно не менялось, однако я все более и более — если только это было возможно — отдалялся от жизни внешней — общественной, политической, стал плохо понимать, что вообще происходит вокруг и, главное — зачем; мне даже начали ставить это на вид в моем обществе, где я все еще продолжал работать. Коротко говоря, мне пришлось уйти на пенсию.
Это оказалось очень трудно. Я попробовал с чтением своих лекций устроиться — на общественной основе — в домоуправлении, однако слушать их почти никто не приходил, и пришлось от этого тоже отказаться. Целыми днями я сидел теперь у окна, не зная, чем себя занять; я перечитал по нескольку раз все книги, что у меня были, выучил наизусть большую часть его стихов. Потом выучил наизусть вообще большую часть стихов, что были в местной библиотеке. Это вызвало у меня сильное умственное утомление, я почувствовал себя нехорошо, и мне пришлось обратиться к районному врачу. Тот измерил мне кровяное давление, покачал головою, выписал какие — то таблетки и сказал, что мне следует лучше питаться и больше гулять, а не сидеть вечно дома. Лучше питаться на мою пенсию было затруднительно, но гулять я, действительно, стал больше — раньше мне это как — то не приходило на ум.
