Симочка встала, подбоченившись, гордо посмотрела на свое отражение.
— Увидишь, Дашуня, — уверенно сказала она, — этот мальчик станет моим мужем. И ты еще будешь плясать на нашей свадьбе.
Симочкино пророчество хоть и с опозданием, но сбылось. К тому времени Даша стала старушкой. И плясунья из нее была уже аховая.
Зоя Петровна пыталась воспитывать дочь по-спартански и в строгости: «Нечего крутиться перед зеркалом. Не трать зря время. Займись чем-нибудь полезным». И сердилась на Дашу, что та портит Симочку: обсуждает с ней свои наряды и ухажеров, укладывает ей волосы локонами, шьет для нее из лоскутов юбки и кофты с пышными оборками и рюшечками. Поэтому у Симочки с Дашей была своя жизнь, свои разговоры. До Зои Петровны все это доносилось лишь как отголосок. Но когда в классном журнале, пробегая взглядом по списку учеников первого класса, споткнулась о немецкую фамилию Шульц, ей тотчас припомнился и отдельный особняк, и прислуга Амалия, и даже детский велосипед со звоночком, о котором дочь просто бредила.
Что до Симочки, то она, увидев белобрысого, словно выстиранного в щелоке, веснушчатого Вилика с прилизанной, точно приклеенной челкой, чуть не заплакала от разочарования, а потом возненавидела его с такой страстью, на которую способна лишь обманутая женщина. При любом удобном случае она подставляла ему ножку, старалась пнуть портфелем и безжалостно передразнивала его заметно картавый выговор. Это была месть скучной действительности, трагически не совпадавшей с Симочкиными фантазиями и воображением.
В пятом классе, переборов наконец правила приличия, вбитые в него строгим воспитанием, Вилик стал отвечать ей тем же. И Симочка перестала отбывать школу как повинность. Теперь по утрам она вскакивала и, вприпрыжку, размахивая портфелем, бежала в школу с блестящими от возбуждения глазами: впереди был день, начиненный до отказа новыми каверзами и боевыми действиями.
По поводу этих стычек Зоя Петровна и отец Вилика, Георг Шульц, даже были вызваны на беседу завучем Клещевой, в школьном просторечье прозванной Клещихой, что полностью отражало ее характер: въедливость, вездесущесть, умение подкусить и впиться.
Для Зои Петровны вызов в школу был чисто условным. Она и без того дневала и ночевала здесь, ведя в первую смену младшие классы, а во вторую — замещая заболевших преподавателей, осознавая свое счастье, что дверь в дверь живет сердобольная Даша, приглядывающая за Симочкой как за родной.
В назначенное время Зоя Петровна поднялась на второй этаж, в учительскую. Но села не как обычно — за один из столов, а на жесткий стул у стены, рядом с Георгом Шульцем, с которым была знакома уже пятый год, и они перебросились взглядами, какими обмениваются перед судом соучастники преступления.
Клещиха была женщиной кустодиевского типа, с совершенно не соответствующей ее стати фанатичностью во взгляде. Она словно олицетворяла собой подспудную непрекращающуюся борьбу между роскошью плоти и суровостью долга. Как обычно, заведя казенную тягомотину, Клещиха методично напирала на Симочкину недисциплинированность, а больше всего на неумение Зои Петровны призвать к порядку собственную дочь. Оборачиваясь в сторону Шульца, Клещева менялась на глазах, превращаясь в красивую русскую женщину с ямочками на румяных щеках и смущением во взгляде.
— Поймите меня правильно. Это профилактический вызов. Собственно, у школы к вам нет никаких претензий. Мы знаем, как вы загружены, — давая тем самым понять, что ни на минуту не забывает ни о служебной машине с шофером, на которой Шульца подвезли прямо к школе, ни о его высокой должности секретаря горкома, хоть и не первого.
А он, своими круглыми маленькими очками в тонкой металлической оправе и лицом, выражающим неослабное внимание, смахивающий на прилежного ученика, молча кивал, точно не замечая ее лебезения.
Что до Зои Петровны, то она, выгораживая Симочку и не выдержав явной несправедливости, внезапно сорвалась. Это так удивило Клещиху, что та вначале онемела. А затем начала припоминать Зое Петровне все грехи, включая книжки-малышки.
И Зоя Петровна сникла. Из-за этих самодельных книжек размером в четверть тетрадного листа, скрепленных посредине простыми белыми нитками и написанных ею от руки печатными буквами в количестве сорока экземпляров, по числу учеников в ее классе, уже был педсовет. На нем Зою Петровну не клюнул только ленивый. И в решении было записано: «Выговор со строгим предупреждением». Крамола заключалась в том, что она сама сочиняла их для своих первоклашек, пытаясь таким образом приохотить их к чтению. Конечно, ее неподцензурная писанина в стихах про обезьян, страусов и прочую экзотическую живность не имела ничего общего с окружающей жизнью. Непреодолимая пропасть безыдейности отделяла эпос о беспечной маме-кенгуру с карманом на животе, набитым до отказа конфетами и сахаром, от стихов, напечатанных в букваре. Стихи эти смахивали на суровый гимн, передаваемый по радиоточке в шесть часов утра из столицы необъятной Родины — Москвы.
Как ни странно, но упоминание о злосчастных книжках-малышках вывело Шульца из состояния невозмутимости. Он вдруг встал, пересек комнату, подошел к столу, навис над опешившей Клещихой и раздельно произнес:
— Зоя Петровна — прекрасный учитель. Мой сын проучился у нее четыре года. А эти книжки — настоящая педагогическая находка.
Зоя Петровна вышла из учительской взвинченная и разгоряченная. Шульц в гардеробе вежливо подалей пальто, от чего с непривычки она смутилась, долго путалась и никак не могла попасть в рукав.
— Вы слишком близко принимаете к сердцу эту историю, — с покровительственной небрежностью сказал он.
И без того раздосадованная Зоя Петровна метнула в его сторону яростный взгляд, ни слова не говоря, ринулась к выходу. Но он нагнал, услужливо распахнул дверь, и они вместе вышли на улицу.
Стоял знобкий весенний вечер. Но уже сладко пахло липовыми почками и молодой травой.
— Кстати, мой совет — будьте осторожны с завучем. Она предана своему делу. Слишком предана, — он неопределенно усмехнулся. — Вы понимаете, что я хочу сказать, — подчеркнул Шульц голосом.
Несколько минут они шли молча. И вдруг он задумчиво произнес:
— До войны это была лучшая мужская гимназия в городе. Здесь учились мой сводный брат Курт и я.
Она от неожиданности запнулась, и он придержал ее за локоть.
— Раньше в вестибюле висела мраморная доска с фамилиями отличников. Среди них был Курт. Он закончил первым в выпуске. Отец страшно гордился им. Ставил брата мне в пример. Но в седьмом классе я увлекся политикой, стал заядлым социалистом. Мне было не до гимназии. На поверку оказалось, что прав я, а не отец. Учеба ничего не значит. В жизни главное — умение выжить и приспособиться.
— Значит, вы местный? — вырвалось у нее.
— Я тут родился. Мой отец преподавал в здешнем университете латынь и римское право. Мы жили на Каштановой улице. Теперь в нашем доме архив. Я так рвался сюда, а когда приехал — не нашел ни родных, ни близких, ни одного знакомого лица. Даже могилы дедушки и мамы и те разрушены. Знаю, о чем вы сейчас подумали, — он исподлобья посмотрел на Зою Петровну. — Для вас эти люди — немцы, фашисты. Для меня — моя семья, Курт, мои друзья. Я рос среди них. Это часть моей жизни. По матери я еврей. То есть для газовой печи я стопроцентный еврей, но во всем остальном — немец.
Зоя Петровна нервически дернулась, силясь что-то сказать.
— Пошли через парк, — предложил он. — Позвольте, — и взял ее под руку.
Зоя Петровна смутилась, съежилась — уже лет десять не ходила ни с кем под руку. Она шла рядом, ощущая через вытертое сукно пальто тепло его руки и чувствуя, как горят левая щека и ухо, обращенные к Шульцу. В закатном небе на фоне голых деревьев четко вырисовывался остов полуразрушенного кафедрального собора.
— Не могу на это спокойно смотреть, — Шульц кивнул на остов кирхи. — Когда я приехал и увидел на месте собора руины, то просто обезумел. Теперь притерпелся — окна моего кабинета выходят прямо на него, — Шульц невесело усмехнулся, искоса посмотрел на Зою Петровну. — Не хочу вас обидеть, но скажите откровенно, — произнес он извиняющимся голосом, точно заранее прося прощения, — почему приезжие все еще относятся к этому городу как завоеватели? Прошло столько лет после войны! Или Карфаген должен быть разрушен до основания? Но ведь история намертво связывает побежденного и победителя, — он умолк на миг, пытаясь подобрать подходящие слова. — Только для легионеров и безродных бродяг главное в жизни — разбить бивак и сварить похлебку.
— Вам приходилось голодать? — внезапно со злобой выпалила Зоя Петровна, выдернула свою руку и засунула ее глубоко в карман.
— Вы сейчас ненавидите меня как немца или бывшего буржуя? Или за все вместе взятое?! — он снисходительно улыбнулся. — Не смущайтесь! Я привык. Это присуще человеку — втискивать мир в рамки понятий, которые ему вдолбили.
