Однако чем меньше мир нуждается в художниках, тем их больше. В Нью-Йорке, например, за последние десять лет всех стало меньше — учителей, медсестер, даже бездомных. Зато число художников выросло в четыре раза. Страсть к творчеству сильнее других, хотя бы потому, что угасает последней. В ней нет ничего безобидного. Она сводит с ума, причем — буквально. Среди художников больше сумасшедших, чем среди других людей искусства. Наверное, их разум губит свобода, несовместимая со здравым смыслом. Писателя спасает линейность письма, требующая вытягивать мысли в строчку. Композитора смиряют ноты, артиста — зритель, скульптора — счета за бронзу. Но художник живет наедине с пустым холстом. Не выдержав испытания произволом, он часто становится чудаком, иногда опасным для окружающих.
Для некоторых тут брезжит надежда обойти тупик, Оставшемуся без объекта художнику остается выставлять самого себя. В том, что это не просто, я убедился, когда в Америку приехал Кулик под видом собаки. За этим отчаянным, хоть и не новым жестом, стоит запоздалая попытка сменить профессию. Художник, как совершенно справедливо написал где-то Курицын, берет на себя роль городского сумасшедшего. Поскольку юродство несовместимо с игрой, выбравшему крест художнику необходимы настоящие, а не картонные вериги. Подлинность пережитых испытаний — от бытовых неудобств (ходить без ошейника) до тюрьмы и даже смерти — придает экстравагантному акту бытийственное измерение. Воплощение замысла — художественный процесс, реализующийся в образе жизни, а — в крайних случаях — и в способе смерти. Это уже не искусство для себя, это искусство из себя — и других.
Возможно, это имел в виду немецкий авангардист Штокхаузен (он знаменит музыкой для вертолетов), когда назвал события 11 сентября «непревзойденным концертом». Его, надо полагать, поразил тотальный эффект акции, растворившей в себе не только исполнителей, но и аудиторию. Такое искусство мало кому понадобится. Оно не только требует жертв, но и не открывает им ничего нового. «Убийство, — как любил повторять Бродский, — всего лишь тавтология».
Человека проще убить, чем остановить — даже ненадолго. Удачнее всех этим занимается самый серьезный художник сегодняшней Америки — Билл Виола. В его инсталляциях главное не то, что нам показывают, а то, как мы себя при этом ведем. Не афишируя своего замысла, Виола приводит зрителя в состояние медитативного транса. Завораживая мучительно медленными метаморфозами своих героев, он погружает нас в стихию времени, заставляя осмысленно проживать его длительность.
К тому ведет и последняя работа Виолы — «Квинтет воспоминаний». На экране небольшого зала три женщины и двое мужчин переживают по неизвестному нам поводу. Длящаяся в действительности всего 60 секунд сцена растянута художником до 16 минут. Попав в тягучее, как деготь, время, его герои спускаются по эволюционной лестнице, возвращаясь от фауны к флоре. Каждый жест совершается с той же неторопливой грацией, с какой раскрывается бутон. Почти незаметное, но неостановимое движение эмоции гипнотизирует тех, кто за ним наблюдает. Глядя на экран, мы срастаемся с тем, что там происходит. Переход в другой режим меняет настройку сознания. Поэтому, когда после этого освежающего акта выходишь на нью-йоркскую улицу, окружающее с трудом возвращается к нормальному, вернее, ненормальному, темпу жизни. В сущности, Виола делает то, для чего существует искусство — он перестраивает сенсорный аппарат, чтобы не удивлять, а изменять зрителя.
4
Коммуникация всегда была целью искусства. Сперва художник говорил с богами, которые его язык понимали лучше нашего. Поэтому те части греческой скульптуры, которые были скрыты от людского глаза, например, ноги возничего в колеснице, обрабатывались с не меньшим усердием. (Это все равно, что плясать в темноте.) Но постепенно художник научился говорить и с нами. Делая возможным общение без слов и идей, его образы составляли словарь для целых цивилизаций.
В нашем протеичном мире образы утратили универсальность и долговечность. Они слишком мало значат и слишком быстро мелькают, чтобы сконденсироваться в икону. Утратив священную роль, образ стал не символом, а эмблемой. Это — аббревиатура происходящего. Она не раскрывает его смысл, а только указывает на то место, где он был.
В такие лишенные магической силы образы уже не стоит вкладывать сил, создавая их заново. Поэтому художник пользуется готовым, манипулируя чужим, как своим. В нашем перенасыщенном культурой мире творчество свелось к выбору из существующего. Но это как раз та задача, которую ставит — и решает! — компьютер.
Пользуясь готовым, художник не просто перестает сражаться с машиной — он становится ею, переходя на чуждый человеческой расе язык. Это и делает проблему вмешательства компьютера в искусство не столько эстетической, сколько антропологической.
Стремясь с помощью искусства пробиться в те сферы потустороннего, где всем заправляет природа, Бог или историческая необходимость, художник исходил из того, что чужое будет сложнее нашего. Между тем прямой контакт с Другим не усложнил, а упростил реальность, подогнав ее под свои возможности.
Отношения человека с компьютером напоминают мне те, что установились у нас с моим котом Геродотом, на котором я обычно ставлю метафизические эксперименты. Не научившись говорить по-нашему, кот заставил меня выучить свой язык. Я беспрекословно выполняю все его команды — «открыть окно», «взять на руки», «поделиться обедом». То же самое и с компьютером. Он мыслит примитивно логически и нас заставляет делать то же. В контакте с ним мы обходимся бинарной системой, чуждой всему живому. Это толкает нас, например, к нечеловеческой точности, которая исключает все промежуточные оттенки между «да» и «нет». «Виттгенштейновская машина», компьютер заставляет нас говорить ему только то, что можно сказать совершенно точно.
Такое не может пройти даром и должно как-то отразиться на всем строе нашей культуры. Захватив власть, компьютер побуждает и нас делать то, что он умеет лучше всего, — связывать разное в единое. Набросив на мир сеть Интернета, он понизил статус индивидуальности. Из точки мы превратились в вектор, из аккумулятора — в проводник.
Если раньше коммуникация была целью искусства, то теперь она сама стала искусством. Хотел бы я знать, каким будут его шедевры?
Ничто так не питает охоту к перемене мест, как долгое заточение в родных пределах — даже если они и окаймляли одну шестую суши. Мне путевая страсть близка, потому что я на себе изведал всю ее жгучесть. Что каникулы, что отпуск для меня всегда означали одно — возможность путешествовать. Даже тогда, когда такой возможности и не было. Еще школьником и студентом, практически без денег, на попутных машинах я изъездил всю европейскую часть СССР от турецкой границы до норвежской. По-нынешнему считая — девять стран. Тогда я еще не ценил по-настоящему имперский размах отечества, хотя пользоваться его географическим разнообразием у меня ума хватало. И все-таки это было не в счет. Настоящие путешествия начались по ту сторону государственной границы. Почему?
Ответ скорее следует искать не в чужой географии, а в своей душе. Об этом написал русский романтический путешественник Николай Михайлович Карамзин. В 1789 году, впервые выехав в наемном фаэтоне в зарубежную Европу, которая тогда, как, впрочем, и сейчас, начиналась неподалеку от моей родной Риги, Карамзин внес в свой дневник:
«Мысль, что я уже вне отечества, производила в моей душе удивительное действие. На все, что попадалось мне на глаза, смотрел я с отменным вниманием, хотя предметы сами по себе были весьма обыкновенны».
Вот это «отменное внимание» и есть цель всякого зарубежного вояжа, который заставляет нас всмотреться в саму жизнь так, как будто мы увидели ее впервые. Дармовая зоркость, обретенная за границей, позволяет автору отпустить вожжи. В чужом краю путешественник вынужден больше всего доверять случаю, отчего и сам он скор на выводы. Автора не смущает категоричность скороспелых суждений, потому что в путевом жанре безответственный импрессионизм — вынужденная и приятная необходимость. За границей не только великого Карамзина, но и всякого путешественника ждет неизбежное чудо: тут происходит остранение чужого на фоне своего и своего на фоне чужого. Доходом от этого волшебного обмена международный туризм расплачивается по своим немалым счетам. Но если вы готовы доверять себе и окружающему, то вы все равно вернетесь богаче, чем уехали.
Я, побывав в сорока странах четырех континентов, привез домой десяток записных книжек, дюжины сувениров, сотню экзотических рецептов, мириады фотографий и несчетные воспоминания. Из такого скарба составлен мой путевой цикл.
