Я, побывав в сорока странах четырех континентов, привез домой десяток записных книжек, дюжины сувениров, сотню экзотических рецептов, мириады фотографий и несчетные воспоминания. Из такого скарба составлен мой путевой цикл.
Эти «Письма» не следует путать с путеводителем. Тот должен быть дотошным и добросовестным, а от путевого очерка требуется только честность, причем исключительно перед самим собой: на его страницах должно запечатлеться не то, что положено, а то, что, попавшись на глаза, запало в душу. Тем не менее в конце каждого очерка я все же делюсь тремя советами: где важнее всего побывать, что особенного посмотреть и чем интереснее всего пообедать.
В Марокко я приехал из Аксенова. Если мое невежество относительно этой страны и не было безграничным, то только из-за прочитанной в детстве повести «Апельсины из Марокко». Впрочем, из этой книги в дело пошел только заголовок: что правда, то правда — вкуснее апельсинов в жизни не ел.
Вооруженный хорошо проверенным незнанием вопроса, я собирался в путь, руководствуясь только здравым смыслом, который подсказывал, что в мусульманскую страну спиртное везти с собой надо, а книгу Салмана Рушди «Сатанинские стихи» — ни в коем случае. Не исключено, что только благодаря этому я вернулся а) вообще, б) бодрым и здоровым.
Невежество, которого мы так часто стыдимся, таит в себе немалые достоинства: не знаешь, чего ждать. К основным марокканским сюрпризам я отношу здоровые африканские морозы. В Марокко, во всяком случае в Атласских горах, снега я видел больше, чем за всю нью-йоркскую зиму. Так что вопросительная интонация в знаменитом чеховском «Должно быть, в этой самой Африке теперь жарища?» — знак добросовестности классика.
Ни жары, ни Африки в Марокко нет, но есть Восток, причем в такой концентрации, которую мне еще видеть не приходилось. Начать с того, что Марокко — монархия, и не декоративная, а настоящая, без дураков. Поэтому и фантастическая охрана королевских дворцов — берберы-конники в алых бурнусах, плиссированных штанах, с пиками наперевес — смотрится здесь не как туристическая приманка, на манер опереточных букингемских кавалеров, а как естественная черта рядового монархического быта. Король — самая популярная личность в стране. Нет лавки без его портрета. Королевская фотография — на каждом ветровом стекле. Этого сухопарого джентльмена, страстного любителя соколиной охоты, я видел по телевидению: во время аудиенции министры становились на колено и целовали ему руку. Хассан — прямой потомок Мухаммеда, и в качестве такового на нем лежит Божья благодать. Он — духовный гарант благополучия страны, символ ее мусульманских традиций. В стране, где ислам — государственная религия, где нам, гяурам, запрещен вход в мечети, где каждый ребенок с четырех лет изучает Коран, нет более важного дела, чем защищать дух мусульманства.
В отличие от многих других соседей-единоверцев, марокканцы не поддались на приманку вестернизации. Этот осколок халифата сохранил в неприкосновенности исламские институты, обычаи, а главное — образ жизни. Запад здесь размазан по каемке — вроде огромной европейской Касабланки на Атлантическом побережье. Внутри же Восток, живущий не по бойкому западному календарю, а от рамадана к рамадану.
Самые увлекательные путешествия — те, которые предполагают перемещения не столько пространственные, сколько временные. Это только кажется, что все земляне — современники. На самом деле мы — коктейль из прошлого, настоящего и будущего. Причем самое трудное — определить, что значит настоящее время. Ведь каждый народ только свои часы считает правильными. Впрочем, в Марокко я вообще не заметил часов — их здесь заменяют солнце и муэдзины: от рассвета до заката, от одного призыва на молитву до другого.
Настоящая марокканская жизнь — откровенно средневековая. Только эти Средние века не имеют ничего общего с вылизанными городами-музеями Европы. Здесь стариной не любуются — в ней живут. Прошлое в Марокко еще не кончилось, новые времена еще не наступили.
Вот почему Фес, арабская столица Марокко (а есть еще столица туземская, берберская — Марракеш), справедливо считается последним живым средневековым городом мира. Организация ЮНЕСКО выложила полмиллиарда долларов на то, чтобы сохранить его таким, как есть.
Центральное понятие цивилизации — медина. Когда окрыленные открывшейся им исламской истиной арабы завоевали полмира, они осели исключительно в городах. Поэтому до сих пор в каждом мусульманском городе самое красивое сооружение — ворота. Ворота подчеркивают границу между патриархальным крестьянским миром, лениво подчиняющимся строгим предписаниям пророка, и страстной исламской цивилизацией. Город — это жемчужина в навозе, которую надо запереть за толстыми стенами и хранить как зеницу ока. На Западе города давно потеряли свой статус — их жители медленно, но верно расползаются по пригородам. Зато в Марокко и сегодня целы города как замкнутые очаги цивилизации, в которых за тысячу лет не прибавилось ни автомобиля, ни водопровода. В мединах до сих пор живут две трети марокканцев. Самая старая и самая сохранившаяся из всех медин Востока находится в Фесе. От нас обитатели медины отличаются точным знанием того, что им нужно для спокойной и счастливой жизни. Это фонтан с питьевой водой, общинная печь для приготовления хлеба, турецкая баня, религиозная школа-медресе и мечеть. До тех пор пока бесперебойно работают пять этих муниципальных служб, горожанину не нужно выходить за ворота медины.
Он и не выходит — месяцами, годами, веками. Жители медины срастаются со своим городом в одно живое существо, которое растет, живет, умирает и возрождается в естественном ритме смены поколений.
В медине постоянно что-то разрушается, что-то строится, что-то ремонтируется. Со стороны это похоже на колонию кораллов, стихийно, но целеустремленно заполняющую собой пространство. Планомерно осматривать марокканскую медину невозможно — все равно через пять минут заблудишься. Единственный способ познакомиться с городом — войти в ворота и с головой нырнуть в толпу, если можно так назвать сочетание людей, ослов и мулов (верблюжьи караваны остаются на привязи за стеной). Как только ты становишься частью толпы, немедленно теряется различие между экспонатом и зрителем. Ты уже не любуешься Средневековьем, а живешь внутри него: торгуешься с чеканщиками, пьешь мятный чай на коврах арабской кофейни, обедаешь шиш-кебабом в угловой обжорке, лакомишься пятнистой халвой с лотка мальчишки-разносчика, утоляешь жажду у гремящего медными чашами водоноса, пытаешь судьбу у базарного астролога, остерегаешься лучших в мире карманников и просто толпишься, потому что степенно прогуливаться здесь негде. Через какое-то время — и довольно быстро — пестрая, шумная и тесная жизнь медины начинает укачивать до дурноты. Тут, как в лесной чаще, не хватает простора, нет прямой линии горизонта, на которой мог бы отдохнуть глаз. Мозг, не справляясь с обилием впечатлений, тщетно стремится как-то классифицировать, упорядочить текучий людской хаос, в котором теряется ощущение личности, утрачивается собственная, независимая от желаний окружающей толпы воля. Однако и эта утрата не вызывает протеста, ибо нельзя не понять, что медина нормальна, разумна и самодостаточна. Противоестественны в ней одни туристы, которые пришли сюда без дела. Это они суетятся без толку — местные жители в этой тесноте ведут свою, вполне достойную, рассчитанную на целую вечность жизнь.
В медине время попало в капкан: история тут не развивается, а ходит по кругу. Она направлена на воспроизводство самой себя. Каждое поколение повторяет предыдущее. Может быть, поэтому мне нигде в мире не приходилось видеть столько благообразных стариков — сразу видно, что им давно уже известно, зачем и как должен жить человек. Знание ответов — великое преимущество, которое когда-то и европейцам помогало возводить кафедральные соборы. Но с тех пор, как религия стала частным делом каждого, с тех пор, как мы обменяли веру на терпимость, с тех пор, как Бог стал у каждого свой, из западного человека уже не получаются вот такие благообразные, седобородые мудрецы, каких мне приходилось встречать на улицах медины.
Марокканцы считают, что живая религия — их золотой запас. Ислам в Марокко не агрессивен, но бесспорен. В медине нет безбожников, еретиков, скептиков. Но это не вопрос богословия, а жизненно важная проблема стабильности. Мусульманская община — во всяком случае, в принципе — не знает резких классовых границ. Все ходят в одну баню, в одну школу, в одну мечеть — туда, где ближе к дому. Все мужчины носят одну и ту же джелабу, женщины — один и тот же арабский кафтан. (Другое дело, что в одном случае — это медяки, а в другом — миллион.) На Востоке говорят: «Араб богатым бывает только дома». И в самом деле, в медине есть дворцы по двадцать комнат, с садами, с фонтанами, с бесценными коврами, с потолками из слоновой кости. Но и эта роскошь из «Тысячи и одной ночи» мало похожа на быт калифорнийских миллионеров. Роскошь как нечто дополнительное, несущественное, драгоценный завиток на в общем-то скромной повседневной жизни. Главное в жизни все-таки не личный успех, измеряемый деньгами, а подчинение традиции, включенность в общий распорядок жизни, без которого даже богатые обречены на горькое прозябание среди чужих.
