Спектакль оправдал прогнозы театралов и надежды пришедших зрителей. По ходу пьесы, по мере приближения главного героя, небогатого веронского дворянина Петруччо, к «девушке на выданье», дочери состоятельного Баптисты из Падуи, упрямице Катарине, все остальные действующие лица, всякие Бьянки, трактирщицы, вдовы и служанки неумолимо обнажались. То кофточка слетит, то одна юбка, то другая, и все как бы ненароком, случайно – «ах, упало!». А там, глядишь, и уже розовая круглая попка торчит, как поплавок, на фоне роскошно-утомительных декораций.
Наконец оголившиеся девчонки впряглись в феерический канкан, задирая выше головы длиннющие ноги. Зал охал и стонал, Никита, глядя из-за кулис, радовался, что господин Казанцев, слава богу, не заставил обнажаться собственную дочь.
Во время одной из последних сцен публика все-таки включилась в шекспировский сюжет и даже разразилась овациями. Когда Катарина, уже прирученная Петруччо, произносила свой заключительный монолог: «И я была заносчивой, как вы, строптивою и разумом и сердцем. Я отвечала резкостью на резкость… Умерьте гнев! Что толку в спеси вздорной? К ногам мужей склонитесь вы покорно…», мужская часть зала, составляющая большинство, захохотала, зааплодировала, и Никите в какой-то момент показалось, что сейчас вся эта кабанья, волчья стая, рыча, хрюкая и повизгивая, залезет на своих волчиц и свиноматок и, никого не стесняясь, доказывая свое превосходство, начнет их по-зверски окучивать… Не случилось, слава богу.
Поскольку премьера совпала с днем рождения Лары, триумфаторшу и именинницу завалили невиданным количеством цветов и подарков. Когда занавес опустился, прямо на сцене стали накрывать столы. Пришло человек пятьдесят из «элиты», были все актеры, работники театра. Был, разумеется, и Никита. Хозяин в угощении гостей отвел свою душеньку. Кулинарный натюрморт сиял фанерной, театральной красотой. Двадцать пять румяных поросят (именно столько лет стукнуло молодой актрисе), увенчанных коронами с зеленью и овощами, показались Никите продукцией, только что вынесенной из их бутафорского цеха. И как бы не попасть впросак, не стать посмешищем, накалывая на вилку нежнейшую, а на самом деле пенопластовую «плоть», как бы не порезаться о жестяные углы метровой стерляди, не лопухнуться с икрой, которая на поверку может оказаться пластмассовой…
Два здоровенных мужика выкатили на сцену пузатую бочку пива, водрузили ее на неубранное атласное кресло Баптисты, и хозяин широким жестом, но совершенно по-простецки предложил гостям залакировать хмельным напитком несметное количество вылаканной водки. И вот уже тосты в честь именинницы и ее отца пошли по двадцать пятому кругу. Сбросившие пиджаки бизнесмены-бандиты, держа на коленях раздетых актрис, пили и пили «За счастье Ларочки!», «За поражение и победу Катарины!», «За мецената и покровителя искусств, дорогого Алексея Георгиевича!». И много, много еще чего было сказано.
Никита принимал участие в общей гульбе, охотно пил шампанское, закусывая стерлядью и икрой, но больше его интересовало нынешнее умонастроение юбилярши. Любопытно, кто она сейчас: ранняя строптивая Катарина или Катарина, уже «поумневшая»? И по тому, как Лара молча и грустно наблюдала за происходящим, забравшись с ногами на диван, как нервно убирала со своего плеча тяжелую осколочную руку отца, говоря одними губами что-то вроде «Ослам таким, как ты, привычна тяжесть!», Никита сделал вывод, что всемогущий папаша дочь все-таки не укротил, не укротил… И тут они встретились взглядами. Лара показала глазищами – пойдем, мол, покурим. Никита, покачнувшись, встал из-за стола и прошел за сцену, где, строго соблюдая правила пожарной безопасности, густо дымили курильщики.
Они мило пообщались ни о чем, но с той искренней легкостью, которая незаметно рождает некую близость. Когда вернулись, пьяная оргия достигла своего апогея. Раскрасневшиеся кутилы играли в заводную игру: кто прицельнее попадет пробкой из шампанского в попку танцовщицы. Все пятнадцать девчонок, сняв трусики, покорно наклонились вперед, и хохочущие мужики, доставая из ящика все новые и новые бутылки, с ревом пуляли в сторону их кругленьких розовых ягодиц. «Вот идиоты, – пробормотала Лара, остановившись на краю сцены. – Как же они мне все надоели! Слушай, свистни пару шампусиков и поехали к нам на дачу, а?»
Неожиданный поворот. Никита с удивлением и радостью посмотрел на «строптивую Катарину».
…В перерывах, задыхающуюся, он кормил ее с рук дольками твердокаменных красных яблок. «Ешь, это восстанавливает силы, – говорил Никита, – тебе полезно». – «А тебе не полезно?» – дерзко смеялась в ответ Лариса. Они лежали на мокрых от шампанского и их неуклюжих любовных игр простынях и зачарованно смотрели на луну, клоунским носом маячившую в окне.
«С ума сойти», – вдруг сказал Никита. «В каком смысле?» – «До чего же безгранична человеческая фантазия! Ты знаешь, какие слухи о тебе ходят?» – «А тут тебе бац – и девственница в двадцать пять лет, да?» – усмехнулась Лариса-Катарина, и притворница укрылась с головой простыней. И уже оттуда: «А у тебя были когда-нибудь девственницы?» – «Были, были, – отмахнулся Никита. – Представляешь, говорили, что с тобой переспало полгорода! Что… ой, даже не знаю, как сказать…» – «Ну что?» – «Что ты спишь… с собственным отцом!» – «Ага, и с дедушкой!» – «Что „Укрощение строптивой“ твой отец выбрал для того, чтобы укротить тебя, распущенную и похотливую!» Они хохотали вместе, во весь голос, будя соседей и сторожевых собак…
Но вдруг Лариса стала серьезной. «Вообще-то он действительно все время пытается меня укротить, – вздохнула она и выдохнула: – Но смерть мамы я ему никогда не прощу!» – «А он тут при чем?» – «Он?.. В ночь пожара, ну до него, вечером, была премьера, после премьеры банкет. По пьяной лавочке отец приревновал маму к одному актеру. Но там ничего не было, мама, я знаю точно, вообще никогда отцу не изменяла. Я, наверное, в этом смысле в нее… Ну вот. Когда все разошлись, мои поднялись в гримерку, на второй этаж, забрать вещи. Отцу, наверное, опять что-то в голову втемяшилось… В общем, маму нашли связанной, она задохнулась, хотя так наверняка бы выбралась… Сволочь! Пьяная сволочь!» Никита молча обнял Ларису, стал гладить по голове, натыкаясь на забытые заколки и шпильки. «Мавр чертов, Отелло гребаный. Кстати, может, это он и театр поджег, – проговорила она сквозь слезы. – Официально сказали – короткое замыкание, но этот мавр способен на все!» – «Мавр, – задумчиво повторил Никита. – Вы же сейчас „Отелло“ репетируете?» – «Ну да. Так ты думаешь, почему он „Отелло“ взял? Сам хочет мавра играть, представляешь? Он хочет доказать виновность Дездемоны! И чтобы я ее играла. А вот это – черта с два! Я лучше сыграю шута…»
И дальше Лара открыла еще один секрет. Мол, отец очень боится ее потерять, боится, что она уедет в другой город, в столицу, выйдет замуж и оставит его один на один с тенью загубленной им жены, которая каждую ночь является ему во сне и рвет сердце. И поэтому отец спит и видит, как бы посадить дочь на цепь, да, можно сказать, уже посадил, он, наверное, мечтает забрать ее с собой в могилу. «Так что, если мавр узнает о нас, – с невеселой усмешкой добавила Лара, – будет совсем другая пьеса». – «Какая?» – машинально поинтересовался Никита. «Ромео и Джульетта», с таким же печальным концом»…
Во сне Никита неосторожно, локтем, задел ее грудь и услышал сдавленный крик. «Что с тобой?» – испугался он. «Больно, – полупроснувшись, пробормотала Лариса. – У меня эта грудь постоянно болит». – «Тебе нужно обязательно сходить к врачу, – забеспокоился Никита. – С этим делом не шутят. Учти, я – несостоявшийся хирург». – «Спи, хирург», – улыбнулась в ответ дочь мавра.
…Он зашел в спальню и минут двадцать с ненавистью глядел на них, бесстыдно разметавшихся по постели. Когда Никита открыл глаза, он первым делом подумал: как этот Казанцев действительно похож на мавра! Какое у него темное, пропеченное лицо, воловья шея и белые ровные зубы! Он так подумал и только потом испугался. И разбудил Лару. «О господи!» – обхватила голову руками она.
Мавр в упор смотрел на дочь, и, казалось, с его губ сейчас вот-вот слетит сакраментальное: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» «Ну что ты смотришь?! – в истерике закричала Лара. – На, души! – И она швырнула в его сторону подушку. – Тебе мамы мало?!»
Скрежетнув зубами, Казанцев быстро вышел из комнаты.
Никиту вскоре уволили из театра, и долгое время он обходил это помпезное здание стороной. Несколько раз по пьяной лавочке он порывался бежать в театр, найти там Лару, освободить ее из тяжелых объятий мавра и вернуть бешеные приступы счастья, которые охватывали его той сентябрьской лунной ночью. Но, мечтая, он вдруг чувствовал железную хватку Казанцева на своей шее и не мог сдвинуться с места.
Так прошли осень и зима. А весной Никита узнал от Сергея Богдановича страшную новость. У Лары обнаружили рак молочной железы, и мавр, этот полуграмотный бывший тяжелоатлет, каждый свой шаг сверяющий с публикуемым в местной газете гороскопом, решил везти любимую ненаглядную дочь на Филиппины, к хилерам. Но Лариса уперлась, она показала в этой ситуации свою настоящую строптивость. Она заявила отцу, что полетит на Филиппины только с Никитой. И ни с кем другим. Угрозы, увещевания, слезные просьбы мавра не сломили упорства Катарины. И Казанцев сам позвонил бедному безработному художнику. Долго уговаривать Никиту не пришлось.
