– Может, ты и права, нам надо лучше узнать друг друга, – примирительно сказал он. – Ведь все, что ты пока знаешь обо мне, это то, что меня зовут Владимир Андреевич Добровольский. А я знаю, что ты Аглая Волосова. Даже, прости, отчества твоего не знаю.
– Да, это все, что мы успели сообщить друг другу при знакомстве. С тех пор я думала о тебе. Мистика какая-то... Твоего отца звали Андреем, а в моем роду по мужской линии было много Андреевичей и Андрюш. А один даже – Андре! Дядя.
– Француз, что ли? – беззаботно спросил офицер.
– Какой француз? Русский. Правда, я его никогда не видела.
– Почему?
– Так он живет за границей. То ли во Франции, то ли в Канаде. Часть моей родни по материнской линии еще в Первую мировую войну эмигрировала. Род у нас такой был неудобный для советской власти. Из графьев мы. Орловы! Из тех, екатерининских времен. Впрочем, какая сейчас разница?! Сам знаешь, какие времена были. Всю родню растеряли. А я теперь Волосова. Аглая Волосова. – В ее голосе сквозила ненадуманная грусть.
– Давай отметим наше знакомство утренним чаепитием! – неожиданно предложил Владимир. Ему настолько понравилась собственная идея, что он от души засмеялся. Он решительно направился на кухню, но неожиданно вспомнил о грязной посуде, недопитом коньяке и остановился. – Только там у нас, как бы это сказать... Не убрано.
Она все сразу поняла и улыбнулась.
– Последствия холостяцкой вечеринки? Нашел чем удивить. Ты плохо знаешь женщин. Мне было бы намного больнее, если бы чья-то женская рука успела навести порядок. Тем не менее чай мы пойдем пить ко мне, а потом я все приберу.
Квартира, которую снимала Аглая, оказалась на редкость уютной, как бывают уютны старые ухоженные квартиры, хранящие в себе дух предков и семейных традиций. Казалось, в ней не было ничего случайного, все несло определенный смысл. И картина в добротной золоченой раме, с изображением морской бури на закате. И книжные полки, вобравшие вместе с современными изданиями солидные дореволюционные фолианты с искусно расписанными корешками. И старинная люстра без хрусталя со свечами, со временем переделанная под обычные электрические лампы.
Но больше всего поразил Добровольского огромный обеденный стол с резными ножками в виде львов с пышной гривой. Даже не сам стол, а то, как органично смотрелись на нем такие же массивные столовые приборы, особенно серебряные подстаканники, в которые Аглая вставила узорчатые стаканы и теперь наливала в них ароматный чай. Володя никогда не пил чай из стаканов в таких подстаканниках с тончайшей серебряной вязью. Он помнил подстаканники у бабушки на даче, куда ездил ребенком. Но то были обычные металлические цилиндры и никаких чувств не вызывали.
– Тебе нравится? – улыбнулась Аглая, подсаживаясь рядом.
– Я плохо разбираюсь в подобных вещах, но чтото мне подсказывает, что все эти вещи покупались очень давно и выбирали их люди с хорошим вкусом.
– Вам, сударь, определенно следует покопаться в своей родословной! Только человек с природным чутьем может так тонко уловить неповторимый стиль прошлого.
– Чего нет, того нет. Да разве в этом дело, Аглая...
– Называй меня лучше Аля.
– В тебе так много загадочного. И чем ближе я тебя узнаю, тем больше открывается новых тайн.
– На свете не бывает людей без тайны. Только большинство не особенно любит в них копаться. Им кажется, что прошлое уходит безвозвратно, и потому любые тайны теряют смысл.
– Но сама-то ты так не считаешь?
– Я не могу так считать, потому что меня по-другому воспитывали. Ну да ладно! Хватит об этом. Я сегодня до вечера свободна. И если у тебя есть время, мы можем погулять по городу.
День выдался жаркий. Добровольский не замечал ни пыли, ни жары. Ему было лестно идти рядом с такой привлекательной женщиной, чувствовать на себе ее чуткий взгляд, который обещал, как ему казалось, немало светлых минут.
В городском парке, где было не так жарко, они сели за столик в тенистом кафе и заказали вино и фрукты.
– Знаешь, Аль, а я заметил, ты очень нравишься мужчинам. Даже трудно поверить, что у тебя так долго никого не было.
– Ты меня случаем не ревнуешь? – рассмеялась Аглая. – Успокойся, я никогда не лгу. Но, признаюсь, меня раздражает в мужчинах то, что они обычно ищут в женщинах.
– Ты что, ярый противник секса? – нарочно поддел ее Добровольский.
– А ты уверен, что знаешь, что такое настоящий секс? – Аля пристально посмотрела на него.
– Не обижайся, но, может быть, у тебя с сексом проблемы? Ты другой, и мне это близко и понятно. И как раз это меня в тебе привлекает. Секс должен иметь под собой плодоносный корень, который его питает. Тогда он превращается в волшебство, через которое хочется проходить вновь и вновь, а не становиться похабщиной, от которой тянет в ванную, чтобы отмыться.
– Тебе часто приходилось отмываться?
– Не часто, но приходилось. Как и тебе, я уверена. Я не хочу сейчас об этом говорить. Мне вообще в жизни через многое пришлось пройти.
– А как ты оказалась в Тирасполе?
– Я медсестра и, как некогда маркитантки, иду за солдатами, туда, где война. На войне я помогаю лечить людей. На войне я нужна. У меня мама, бабушка, прабабушка, из тех самых, Орловых, всегда шли за солдатами, потому что у каждой из них была своя война. Мама прошла всю Великую Отечественную... Все мои деды-прадеды были людьми военными, причем в высоких чинах. Наверное, во мне их гены и соединились.
– Да? – удивился Добровольский, вспомнив утренний рассказ Али о своей кровной родне, и, чтобы вновь не портить ей настроение, односложно сказал: – Понимаю.
– Вообще-то я терапевт, но когда выяснилось, что госпиталю требуется операционная сестра, я согласилась. Я не знаю, кто прав и кто виноват в этой войне. Я даже не хочу вникать. Главное для меня – оказывать помощь тем, кто в ней нуждается...
– Когда я спросил тебя о мужчинах, ты сказала: «во-первых». Значит, есть еще и «во-вторых»?
– Во-вторых? Да, есть и во-вторых: с чего ты вообще взял, что я так активно нравлюсь мужчинам? Признаться, никогда не замечала особого интереса с их стороны.
– Не скажи. Видишь там под деревом молоденького офицера? Мы с ним сегодня сталкиваемся не в первый раз. Вы знакомы? Он то и дело поглядывает на тебя.
– Нет, я его не знаю, – резко ответила Аглая. – Кстати, с таким же успехом я могу сказать, что он поглядывает на тебя.
– С чего это ему на меня смотреть?
– Не знаю и знать не хочу. Мне вообще непонятно, чем здесь занимается наша доблестная армия.
Добровольский прикусил язык, подивившись проницательности Аглаи. Но к счастью, она не стала развивать эту тему.
На улицах зажгли фонари, и Аля повернула к госпиталю.
– Пора, надо заступать на дежурство. Впереди трудная ночь, а завтра будет трудный день. Спасибо тебе за все. – Аля нежно его обняла и прошептала на ухо: – Было так замечательно! Я боюсь... Боюсь все испортить. Я знаю, что начну себя презирать. Потерпи, милый, еще чуть-чуть. Подари мне, пожалуйста, один день, чтобы я имела возможность себя уважать.
Всю ночь он не сомкнул глаз, считая минуты с того момента, как он расстался с Аглаей. Неужели завтра жизнь его начнет новый отсчет времени? Тогда зачем он бесцельно сидит в пустой квартире и терзает себя? В новой жизни все теперь будет по-новому, по-другому. Как бы ни сложились в будущем противоречивые обстоятельства, эта женщина, ради которой он, уверен, способен на все, имеет полное право занять в ней достойное место.
Осталось лишь убедиться, что она сама этого желает. Но в этом можно убедиться лишь утром, когда она вернется с дежурства.
Аля сразу открыла дверь.
Она его явно ждала и теперь застыла в призывном оцепенении. Дверной замок щелкнул как сигнал. Он медленно приблизился к ней, теряя ощущение времени и реальности. И тут Аля сама с глухим выстраданным стоном прижалась к нему.
Добровольский почувствовал, что под коротеньким шелковым халатом нет ровным счетом ничего. Сквозь тонкую материю проступали красивые упругие груди.
Она слегка отстранилась и стала любоваться им, одаривая жарким светом пылающих глаз. Халатик распахнулся, в проеме соблазнительно замаячил бархатный треугольник. Сдерживать себя дальше Добровольский не мог и хищно, как сатир, прижался к ее теплым, мягким, обволакивающим губам, ощутил во рту страстно извивающийся язык. Потом, не отрываясь, понес ее в спальню, лихорадочно освобождая вожделенное тело от лицемерно-непорочной ткани домашнего халатика. Он ощущал себя безвольным кусочком металла, попавшим в поле притяжения гигантского магнита.
Сознание помутилось, и, не отдавая себе отчета в том, как сорвал с себя одежду, он оказался на кровати, страстно сжимая ее. Она даже не помогала, когда он вошел в нее естественно и просто, словно они изначально были созданы как одно целое, и всю жизнь искали друг друга, чтобы соединиться вновь, и наконец нашли. Все в Добровольском – и застрявшие, как ржавый гвоздь, сомнения, и недовольство собой – бурно переплавилось в одну возвышенную смесь и требовало восторженного освобождения, постепенно нарастая пьянящим грузом. А она, которая долго искала и выбирала себе под стать сильного, неутомимого победителя, в один миг вдруг освободила его от гнетущей тяжести земного притяжения.
