— А где же ему еще быть с раком крови? — еще тише, чем золотая, спросил врач.
И тогда золотая встала.
По ее щекам текли настоящие слезы.
— Где? Дома, — ее рот дрогнул, и слезная дорожка тихо, медленно пересекла его, полный, перламутровый.
Доктор смотрел, как слезы текут по крашеным губам, по белому, как мрамор, подбородку.
— И что — дома?
Толпа в белых халатах молчала.
— Дома, — губы золотой дрожали и прыгали, — дома он будет среди родных. Рядом с мамой! Рядом…
— У него нет матери, — беззвучно сказал врач. — Он из детдома.
— Из детдома?
Глаза золотой были круглые, испуганные, налитые слезами, как две серебряных рюмки.
— Спасибо вам за благотворительность, — врач помял в пальцах седые усы. — Вы… на самом деле… делаете… для этих бедных детей… великое дело!.. ваши деньги…
Он смешался, замолчал под ее соленым, серебряным отчаянным взглядом.
Золотая повернулась. Пошла к выходу из палаты, слегка покачиваясь на высоких каблуках. Полы белого халата разлетались, как полы белой шубы.
Она шла по больничному полу живыми ногами. Она смотрела на больничный кафель живыми глазами. Она плакала живыми слезами. А этот ребенок через месяц умрет.
Ну и что! Все люди умирают! И ты, и ты умрешь!
Она услышала за спиной слабый, далекий возглас:
— Спасибо вам!..
Каблучки цокали по плитам коридора: цок, цок, цок.
Она шла и вытирала ладонью слезы.
Рак крови.
Что такое — рак крови?
Рак. Что такое — рак?
Почему — не рыба?
«Доктор, что у меня?» — «У вас… м-м-м…» — «Не скрывайте от меня ничего. У меня рак, да?!» — «М-м-м… У вас новая, еще не изученная болезнь». — «Что у меня?!» — «Не кричите так. Спокойней. Рыба у вас». — «Что, что?..» — «Рыба у вас. Рыба».
Проклятье! Рак. Рыба. Червяк.
Черви нас всех съедят. Черви.
Братья черви.
Земляные братья.
«Рыбаки ловили рыбку, а поймали рака… Долго все они искали, где у рака…»
Рак, черт. Потому что — клешни! Они вцепляются в тебя изнутри, и ты уже ничего не можешь сделать.
Не можешь отцепить, стряхнуть свою смерть.
Ну и что, что мы все здоровы? Что мы раком не болеем?
Мы тоже не стряхнем с себя свою смерть. Мы носим ее на себе, как рака, вцепившегося в палец. В пятку. В мочку уха.
«Ехал Грека через реку… Видел Грека в реке рака… Сунул Грека в реку руку… Рак за руку Греку — цап!..»
Цап-царап…
Рак крови. Рак желудка. Рак легких. Рак мозга.
А рак сердца — есть?!
А — рак души?!
У меня рак души. Она поражена.
Ее деньги, деньги съели. Как черви.
И ты только сейчас это поняла?!
Да, только сейчас.
Эта благотворительность. Эта больница. Ингрид подбила. Верещала: что ты сидишь на своих миллионах, как курица на яйцах, давай помогай людям, а не прожирай и не просирай все! Она кричала мне: что ты живешь, как жвачное животное! Люди умирают рядом с тобой, дети умирают, а ты, тварюга!
Ну вот. Докричалась.
Достучалась до меня.
А у меня у самой — рак сердца. И рак души.
И я завтра умру. Умру завтра!
И никто не вспомнит. Никто на могилу не придет. Никто.
Ни-кто-о-о-о-о…
На улице, в ее «феррари», ее ждал ее шофер.
Золотая села в машину, подобрав норковую шубку. Ее живые пальцы мертво вцепились в мягкий, шелковистый мех.
— Куда пожелаете? — угодливо спросил шофер.
— В ночной клуб «Ливорно». Напиться хочу. И танцевать. До упаду. — Она прищурилась. В стекла стучалась белая, мертвая метель. — Скорей! Гони!
Она стукнула шофера кулаком между лопаток.
Он резко взял с места.
— Быстрей! — кричала золотая бешено.
— А если мы разобьемся?
Шофер играл желваками под кожей скул.
Встречные машины резко чиркали черными спичками по ледяному черному асфальту.
В каждой встречной сидела смерть и смеялась.
— Разобьемся? Тем лучше! Давай разобьемся!
— Да что с вами? — спросил шофер.
— Я им отвалила на больных детей сто лимонов, — сказала золотая сквозь слезы, всхлипывая, закуривая. Высунула руку с сигаретой в открытое боковое стекло. — Сто лимонов! А жизнь моя сколько стоит?! А?!
Шофер, как безумный, гнал машину, молчал.
ГЛЯНЦЕВАЯ РЕКЛАМА. ОДНА
Они все думают — вот, я классно живу.
Думают: я лучше всех живу! Я — охеренно живу!
Ни хера я прекрасно не живу.
Я, может быть, вообще — не живу!
А что, что?!
Что я делаю тогда?!
У меня лучшее шматье. У меня лучшие мальчики. У меня лучшие девочки. У меня в друзьях — в бойфрендах — в любовниках — в любовницах — лучшие, богатейшие, знаменитейшие люди мира. У меня роскошные замки: один — под Москвой, другой — в Анталье, третий — на Гавайях, четвертый — в Сен-Тропе. У меня денег — на счетах — в банках русских, американских, швейцарских — куры не клюют!
И что?! Какого хуя мне не хватает?!
Мне…
Я умираю.
Я медленно, но верно умираю.
И я сама понимаю это.
Этого не понимает никто.
Никто, слышите! Никто!
Чертова страна. Блядская страна. Никто в моей стране не задает себе вопрос: откуда у блестящей, золотой Аглаи все это. Все ее замки! Все ее привилегии! Все ее охуенное бабло!
Ну, а если кто и задает себе такой вопрос — хули на него найдешь ответ!
Потому что ответа — нет.
И я, я знаю это.
Потому что я сама ответа не знаю!
И это самое страшное.
У-у-у! У-у-у-у-у!
Никто из вас, суки, не видит, как я вонзаю свои длинные ногти себе в ладони. Как сжимаю кулаки, и кровь из-под ногтей течет.
Из-под моих кащеевых, ведьминых ногтей.
Ах, великолепная Аглая! Вы божественны! Вы лучшая блядь на свете, потому что вы смогли сотворить такое, такое! Что на земле не мог еще никто и никогда!
Вы — полземли под себя подмяли! Полпланеты уделали! Вы полмира накрячили, и вас, золотая дама, вас — еще до сих пор — в тюрьму не упекли — и, блядь, не расстреляли!
А пулька, пулька-то по тебе чья-то плачет. В чьем-то стволе.
Господи! Я не верую в Тебя. Господи! Прости мне, что я не верую в Тебя.
Господи! Ну может, когда-нибудь, когда-нибу-у-у-удь… поверю!
А если никогда?!
Ты меня не найдешь. Ты кинул меня. Ты отвернулся от меня.
Пуля, пуля моя! Может, ты сама найдешь меня!
А что, если мне купить — пистолет?
Что, если мне и правда купить, я не шучу, нет, пистолет?
А что, это классная мысль. Первая твоя дельная мысль, Аглая.
Купи ствол — и вставь его себе в рот, как железный хрен. И гладь, нежно гладь потным горячим пальцем спусковой крючок. И думай, в этот момент думай о чем-нибудь хорошем.
О том, как ничтожна жизнь. О том, как прекрасна, как упоительна смерть.
Все умрут. Я тоже умру.
О, блядь, я тоже умру! Рано или поздно — умру!
Так лучше рано. Лучше — я сама.
Хороший ствол надо купить! Самый лучший! В мире!
Так же, как я — самая лучшая.
Я лучшая, лучшая, лучшая!
Но все равно страшно, страшно, страшно, стра-а-а-а…
Такой — меня никто не видит. Такая — я только сама с собой. Одна. Когда меня никто не видит. Сейчас повою. Сейчас завою. Меня никто не слышит. Я одна. Одна.
У-у-у-у-у!
А-а-а-а-а!
Как хорошо кричать. Как хорошо кусать пальцы. Кусать кулаки. Но я ведь не пьяная. Я ведь не пьяная, правда?! Нет?! Да?!
Черт! Может, и правда выпить?!
Так худо мне, так херово, что… сейчас… полбутылки выпью…
У-у-у-у-у…
…вот так. А-а-а-аф-ф-ф-ф! Бля-а-а-а-а…
…водка бывает или хорошей, или…
Ну как? Отпустило? Полегчало слегка?
Ни хера.
Вся моя чернота — со мной. И никуда, никуда из меня не уйдет, я знаю это точно. Она уйдет только вместе со мной.
Где ломтик хоть чего-нибудь, а?! Ананаса… мясца… виноградинку хоть, кинуть в рот… икры ложечку…
Иначе я… умру… с этой водки хуевой…
Я… умру… и меня… не спасут…
А-а-а-а! А-а-а-а-а…
Плачь, плачь, Аглая. Плачь, дура, золотая голова. Плачь, блядь!
Ты-то знаешь, о чем плачешь. Отчего плачешь!
Оттого, что ты никогда, никогда уже, слышишь, блядь, никогда, ни при какой погоде, нигде, ни в России, ни в какой другой стране, никогда, слышишь, никогда никого не полюбишь.
Да ты и себя — не любила-а-а-а!
Как это?! Как — не любила?!
Да я себя только и любила! Себя только и обихаживала! Себя только…
Врешь. Врешь ты все сама себе.
Ты не себя любила. А свое тело ублажала. Свою рожу кремами натирала. Свои подмышки брила! Свои груди, свои бедра в бархаты-кожи затягивала! Свои ноги — в колготки всовывала! В сапожки из кожи неродившихся телят! Тампоны — в свою пизду — втыкала!
Ты только свое тело…
А свою душу…
Ты… душу свою…
