— Киряга! — говорю. Стараясь, чтобы убедительно. — Мы не можем.
— Можете, только ещё не знаете этого.
Бесполезно объяснять, как. Всё внутри дрожит.
Киряга знает сам, но. Считает, что дрожь достаточно объявить несуществующей, чтобы та куда-то делась. Как, не знаю, облачко. Живительный ветерок дунул, и тю-тю.
Нет вокруг живительного ветерка. Через час только идём обедать, воняя во все стороны навозом, и с неба дрянью метёт, и из-за каждого угла метёт бедою, горем, гнилым, не знаю, кладбищем. Если кладбища гниют.
— Как ты, — говорю, — неприветлива, Родина.
Киряга и даже коммерс ржут.
— Родине, Гарик, нет нужды быть приветливой. Она, как замужняя баба, которая перед мужем может и в старом халате ходить, и в вообще никаком.
— Я бы на месте этой бабы вёл себя осмотрительнее. Мужья, случается, и сбегают.
— От конкретной жены ты сбежишь, а от жены как таковой — куда? От халата в крупном его значении?
— В монастырь или к пидорам.
— Да-а, Гарик, — говорит Киряга. — Молодой ты. Как есть молодой.
— А, по-моему, — говорит коммерс, — всё верно. Бежать нам надо.
Еле перекумарившись, коммерс думает только об одном. Ходит, шатаясь, а в мыслях. Бежит — не догонишь. У него на большой земле ущемлены серьёзные и бандитские интересы также. У него есть мотив и стимул. У него дружок закадычный землю роет, дружка ищет.
— Неужели он настолько к тебе привязан?
Коммерс размышляет.
— Если я скажу, что от этого зависит моя жизнь, сам он из окошка не выпрыгнет. Но выкинуть кого-нибудь другого-как не фиг делать.
— А если, — говорю, — он тебя-то и выкинул?
— Гриш, Гриш, погоди, — Киряга перехватывает коммерсов кулак.
— А что, — говорю, — такого? Меня родной брат сюда слил. Который вместо отца, поганец, всю дорогу. Вся-то разница, что ты своему доверял, а я — нет.
— Родственникам всё же лучше доверять, — говорит Киряга, поглядывая на коммерса. — Это даёт прекрасные результаты.
— Не всегда, — бурчит коммерс.
— Не всегда, — кивает Киряга, — но прекрасные.
Доктор Гэ, который сразу же, как поел, отрубился. Открывает глаза.
— Какие, вообще говоря, у нас шансы?
— Вообще говоря, нулевые, — отвечает Киряга. — А почему ты спрашиваешь?
— Сам не знаю, — говорит Доктор Гэ. — Для поддержания беседы. Мы даже не знаем, где находимся. Как тут побежишь?
— Не обязательно знать, откуда ты бежишь, — поправляет коммерс. — Главное — знать куда.
— Я б тебе сказал, — смеётся Киряга.
— Ну и скажи, стошнит, что ли?
Они цапаются дружески, как разыгравшиеся псы, но. Если псы большие — а они большие, — лучше, пока играют, стоять в сторонке. («В чём проблема-то? — Хороший вопрос. Но на вопрос отвечу вопросом: чья?») Смотрю на Доктора Гэ. Я бы сказал, что он загорел, но сейчас зима. Так что рожа Доктора Гэ, вероятно, просто грязная. (В скобках: обветренная. Возмужавшая.) Доктор Гэ смотрит на меня и видит. Примерно всё то же самое. «В битве двух зол человек — расходный материал», — говорит он.
— А как же добро?
— А, ну конечно. На вид это битва добра и зла. Просто знай, что когда видишь битву добра и зла, это одно зло бьётся с другим. И твоя суперзадача — не участвовать. А если уж участвуешь, отдавай себе отчёт, в чём.
— Ты что, с философского?
— Нет, я неонацист.
— Это, — говорю, — нужно отметить.
И тогда мы пошли и отлупили какую-то девку, которая слишком уклонилась от тропы «барак — нужник». Гуляла она, что ли. А потом нас самих лупили охранники. Но не за девку. Девка жаловаться не стала.
Корней
«Интересно, — говорит Принцесса, — у Клинтона и в паспорте написано Билл? Или всё-таки Уильям?»
Мы сидим на диване и рассматриваем толстый альбом с обложками «Rolling Stone» — всеми, какие есть за всю историю. Почему на обложку музыкального журнала периодически попадают президенты, я не знаю. Может, у них в Америке музыка выполняет ту же просветительско-мессианскую функцию, что у нас — литература. Правда, в наших литературных журналах нет фоток президентов. Но в них вообще нет картинок. Иначе писатели интересовались бы только тем, что происходит на обложке, и просветительско-мессианскую функцию пришлось бы похерить.
И вот, рассматриваем. Брэд Питт с хаером, Вайнона Райдер в комбинезоне на голое тело, Дрю Бэрримор такая молоденькая, что не узнать. Джек Николсон в кресле засыпан снегом вместе с креслом.
Марлон Брандо в рваной куртке у забора. Доходим, наконец, до фотографии Боуи 1976 года. Принцесса смотрит долго-долго.
— Только странно, что он ко мне совсем не пристаёт, — говорит она с недоумением, и, разумеется, о Лёхе, а не о Боуи. (Хотя нас и Боуи оценил бы по достоинству.) — Коринька, ты заметил?
«Может, он другой ориентации?»
— Не может быть, чтобы мужик с такой нижней челюстью был другой ориентации. И в любом случае, ради меня ориентацию можно поменять.
«Может, — думаю, — он влюблён в другом месте?»
Принцесса вспыхивает.
— Думай, что говоришь, тупица.
«Сама дура!»
— Что мы вообще о нём знаем? — начинает Принцесса чуть погодя. — И зачем ему всё-таки библиотека? И откуда такие знакомые у Антона?
«Вот-вот! Чем меньше мы о нём знаем, тем лучше. Пожалуйста, почеши мне спинку».
— Давай почешу. Думаешь, позвонить Антошке — гадёнышу?
«Нет!»
— Думаешь, он что-нибудь знает?
«Нет!»
— Хорошо, позвоню. Ну-ка лапу покажи. Опять болячка?
«Ой! Не надо, щекотно!»
— Я вот не могу понять, почему он ко мне не пристаёт. Не дёргайся ты, дурак, когти стричь будем.
«АаааааааП!»
И вот, на следующий день, когда мы привезли Алексею Степановичу очередную порцию библиотеки, дверь нам открыла девушка стандартной неземной красоты.
Моя фифа не в силах вообразить, что на свете есть кто-либо краше неё. Поэтому к другим красивым девушкам относится благодушно. Раз она самая-самая, то красивый фон только придаст пущего блеска. Иногда, чтобы ярче сиять, умные окружают себя дураками, талантливые — бездарями, а красавицы — дурнушками. Это не наш случай. Мы любим полный триумф.
Принцесса ставит связки книг на пол.
— Возьмите, — говорит, — милая, и отнесите в библиотеку. И передайте Алексею Степановичу, что Гиппеля я заказала четырнадцать томов «Samtliche Werke». У нас в городе ни у кого нет Гиппеля в таком количестве. Может, конечно, никому он в таком количестве и не нужен, но ведь это не Гиппеля характеризует, верно?
Милая хлопает глазищами. Отбрасывает волосы. Проверяет, на месте ли бюст. Ножкой в розовой туфельке с помпоном и без задника делает некое движение. В общих чертах готова бежать в библиотеку, только не понимает, в какую. Наконец пробует наладить дискурс.
— Ээээ… — говорит она. — Он вышел на пять минут. Может, кофе?
Голос Принцессы мягок, как моя шёрстка на горлышке.
— Нет-нет, мы уходим. Вы запомните про «Samtliche Werke» или написать на бумажке?
И вот, шагаем прочь, и Принцесса бурно смеётся от удовольствия.
— Каждый так бы и сказал: «Это хеттский жест»! — восклицает она. — Даже пэтэушник.
Ну и, конечно, натыкаемся прямо на него.
— Как дела, котик? Кажется, у тебя свободный вечерок?
Она сказала это на автомате, ещё не вынырнув из мира литературы и злополучных хеттских жестов. Лёха улыбнулся. Принцесса прикусила язык. Чувствуя необходимость пояснений и бесясь от этого, она через силу объясняет:
— Это цитата. У Голсуорси в одном романе героиня встречает на улице своего дядю и здоровается с ним так, как поздоровалась бы, по их общему мнению, проститутка с Пиккадилли.
— Она ему что, намекает?
— Она бы никогда не стала намекать, возникни хоть тень подозрения, что это будет намёком. Атак это просто шутка.
— Глупая шутка.
— В этом вся соль. Потому что и эта девушка, и её дядя так же далеки от проституток на Пиккадилли, как Российская Федерация — от колонизации Марса. Они так шутят. Это английский юмор.
— Хорошо, я понял.
— Не сердитесь, Алексей Степанович, — говорит Принцесса сквозь зубы. — Я стараюсь сдерживаться, но эрудиция и богатый словарный запас постоянно ставят меня в неловкое положение.
— Шути, шути, я разве против. Только предупреждай. А то вдруг у меня и правда вечерок свободный.
— И что?
— Не хочу обламываться из-за английского юмора. Но раз уж ты здесь, съездим кое-что посмотрим. Наследники профессорскую библиотеку распродают. Поглядишь, может, есть смысл взять оптом. Не отставай, парень.
Так точно, сэр. От дяди ни пяди.
И вот, идём к машине. Дверцу открывает амбал сопровождения (драбадантами их называют). Такой широкорожий, что оба уха за раз не увидишь.
В машине играет радио, а потом, перестав играть, говорит восторженным женским голосом: «Матч продолжается. Страсти так и горят!»
