Их глаза встретились, и оба перепугались. Он пытался вспомнить, любил ли кого-то до Сяохуань. Глядя на сяодань [63] на сцене, переживал ли то недозволенное чувство, знакомое каждому мужчине? Что с ним? Разве может так биться сердце при мысли о женщине, которую знаешь уже девять лет? Так, стало быть, он ее и не знал? Она видит, что его сердце потеряло покой, у самой оно так же заходится.
Только что встретились взглядом, а она снова ищет его глаза. С ладони перескочила на предплечье с подвернутым рукавом, потом на плечо. Забралась глазами на его лицо, и он обернулся. Теперь глядели дольше, но все было мало. Снова и снова он замечал, какие необычные у нее глаза: зрачки — удивительно черные, белки — удивительно белые. У переносицы глаза совсем круглые, почти без внутренних уголков, а ближе к виску сужаются, переходя в пару длинных изогнутых складок. Красивыми их не назовешь, но других таких не найти на целом свете. Вгляделся пристальней: до чего же ресницы густые: будто черная кайма вокруг глаз.
Смотрел, смотрел, и сердце снова, как тогда, качнулось на качелях, вот только он теперь не испугался. В тот раз так струсил, что решил от нее избавиться. Нечего сказать, скотский поступок. Не хотелось думать, как наказать себя за скотство, — слишком редкой и прекрасной была минута.
Чем дольше они смотрели друг на друга, тем сильнее становилась жажда. Дорога, на которую не ушло бы и пяти минут, растянулась на полчаса. По пути встретили старушку с белыми микелиями, Чжан Цзянь выудил из кармана пять фэней. Купил букет, велел Дохэ прицепить его к пуговке. Ни капли себе не удивился, словно так и надо, словно всю жизнь был падким на женщин избалованным баричем. Он удивится потом, когда в свободную минуту обдумает, что произошло. А сейчас его сердце заходится, и он торопится поймать каждый зовущий взгляд Дохэ, торопится откликнуться на ее зов, ласково глядя в ответ, тихонько сжимая то руку ее, то талию, то плечо. Сколько всего бывает между мужчиной и женщиной, и разве сводится все к одному? В толпе прохожих на улице он тихо касался ее ладони — и сердце немело. Ее ладонь была такой мягкой, нежной, такой же несказанно прекрасной, как все похищенные сокровища мира; дотрагиваясь до этой ладони, он терял голову, как никогда не терял, касаясь ее женской плоти во время набивших оскомину ночных занятий.
Когда подошли к школе, уже смеркалось. Узнав, кто такие и зачем пришли, сторож пустил их внутрь. Чжан Цзянь помнил, что Ятоу учится в третьей группе первого класса, первые классы занимались в ряду советских одноэтажек, рядом со спортплощадкой. Школа была такая же новая, как и весь город; если не знаешь, что такое «социализм», взгляни на желтые школьные здания, потом на недавно отстроенный городок — красно-белые дома вперемешку с серо-стальными доменными печами, — и все станет понятно.
Класс Ятоу оказался недалеко от сторожевой будки, если постараться, через большое окно можно было разглядеть, как ужинает старый сторож. Чжан Цзянь спросил, знает ли Дохэ, за какой партой сидит Ятоу. Не знает. Обычно школьников рассаживают по росту — высоких на задние парты, низеньких вперед. Ятоу среднего роста, должна сидеть где-то в середине. Проверили все средние парты, похлопали крышками, ничего не нашли. Значит, будем смотреть по очереди, одну за другой.
Постепенно стемнело.
Собрались уходить и у самой двери замешкались, будто что обронили.
В теплой закатной темноте они могли как следует друг друга рассмотреть: каждая мелочь, каждый волосок, каждая веснушка, которую успели заметить по дороге, теперь стала их общим секретом. Тихо обнялись, медленно опускаясь друг другу на грудь — истинное блаженство вкушают не торопясь. А если вкушать украдкой, оно еще слаще.
Чжан Цзянь отнес Дохэ к парте у входа, она шептала: нет, нет, сторож совсем рядом, увидит.
Целуя ее подбородок, расстегнул пуговки на рубашке. В любую минуту сюда мог нагрянуть враг, и потому все тело Чжан Цзяня пылало огнем. Рука встретилась с ее кожей, и он снова почувствовал, как раскачиваются качели. Теперь в глубине живота. Он нарочно давал себе помучиться, чтобы качели взмывали выше и выше, унося с собой рассудок. Теперь он чувствовал, как все в нем летит и раскачивается. Что это за наказание? Райское наказание.
И она теперь другая, он видит. Прежде она признавала в нем одно только мужское тело, пригодное для совокупления с женским, а сейчас — нет, он стал единственным, он только ее, тот самый, с которым так легко нечаянно разминуться в бескрайнем людском море. Все стало другим, и все прикосновения неповторимы, и от каждой его ласки по телу Дохэ проходит судорога. Кто сказал, что женщины не умеют идти в наступление? Ее плоть издалека пошла к нему и почти втянула в себя. Казалось, эта добрая земля проглотит его без остатка.
Закрыв глаза, он летел на качелях: вверх — вниз, с сердцем, исполненным зовущих взглядов Дохэ. Она была такой пленительной и такой наивной, и это распаляло Чжан Цзяня, как ничто раньше.
Отчего так хорошо? Когда одно сердце влюбляется в другое, то и плоть тоже влюбляется в плоть.
В конце оба промокли насквозь, ни капли не насытившись. Одеваясь, она спросила, который час. Плевать, который час. Наверное, уже больше восьми? Да какая разница.
У ворот сторож смерил их оценивающим взглядом: недобрые это люди, как пить дать — или воришки, или полюбовники. Видать, угадал — полюбовники.
Подошли к дому, переглянулись. Чжан Цзянь кивнул в сторону лестницы. Тацуру сообразила и скорым шагом пошла наверх. На лестнице вырвала букетик из пуговки. Цветы погибли, раздавленные между двумя телами, но все равно было жаль их выбрасывать, положила в кармашек рубашки. Зашла в квартиру и в ужасе улыбнулась Сяохуань. Та болтала с Сяо Пэном и Сяо Ши, на нее даже не взглянула. А Сяо Пэн обиженно посмотрел на Тацуру, будто она нарушила какой-то уговор.
Сяо Ши запросто поздоровался: «О, вот и Дохэ!»
Дети уже спали. Присыпка на шейках Дахая и Эрхая за день смешалась с пылью и потом и осела в пухлых складочках, словно светло-серые бетонные кольца. И Ятоу заснула, не вымывшись, только постирала свою единственную блузку, да так и бросила сушиться под лампочкой, не отжав: из блузки на циновку натекла здоровенная лужа. С дя среди храпевших на все лады детей, Тацуру прислушивалась к шагам на лестнице и взволнованно ждала, когда два огромных ботинка Чжан Цзяня медленно и тяжело опустятся на лестничные ступени. Он велел ей первой вернуться домой, остался на улице кормить комаров, ждать, тянуть время. Значит, хочет скрыть от Сяохуань то, что сейчас случилось. А разве она не хочет? Спрятала цветы в карман, да ведь цветы ничего не расскажут. Но когда дорожишь своей тайной как зеницей ока. когда больше жизни предан своему возлюбленному, то кажется, что все вокруг зыбко, все может выдать секрет.
Значит, Чжан Цзянь стал ее тайным возлюбленным. Десятый год живут они под одной крышей, тысячи раз ели из одного котла, сотни раз спали вместе, как вдруг в мгновение ока он стал чужим. Но до чего хороша оказалась эта чуждость, не в пример той, что была между ними прежде. Она будто смыла старые шрамы, позволив им начать все с начала. Иначе разве стало бы возможно то, что случилось сегодня в темном классе? С этого дня, живя под одной крышей, они могли хоть каждый день сбегать из семьи, и в мыслях, и во плоти.
Сидя на кровати, Тацуру думала, что они с Чжан Цзянем предатели. Потому-то измена так сладка.
Она прислушивалась к лестнице, дожидаясь его шагов. Ничего не слышно. Его предательство еще страшнее, чем ее. Из соседней комнаты доносились веселые голоса гостей и хозяйки. Неужели им не странно? Дохэ вышла за зонтиком и ходила два, а то и три часа, а Чжан Цзянь и вовсе пропал.
В десятом часу гости стали прощаться. На террасе столкнулись с Чжан Цзянем, он нес на плечах велосипед. Тацуру услышала голос Сяохуань: «Ой-е! Ты зачем велосипед на четвертый этаж затащил?» Вместо ответа Чжан Цзянь пробормотал: «Вот черт, пришлось сверхурочно остаться, только закончил». Сяохуань съязвила: «Это от сверхурочных у тебя сил, как у быка? Ты зачем велосипед припер, куда его ставить?» Тацуру думала: должно быть, Чжан Цзянь и сам не заметил этот велосипед — сочинял, что бы соврать, вот и забылся.
