С того дня Чжан Цзянь иногда водил Дохэ в кино или в ресторан. Чаще всего встречались в клубе, за сценой. Им ничуть не мешало, если на экранном занавесе, перегородившем сцену, крутили кино. Из декораций они построили себе настоящий дворец, просторный замок, увитый вечнозеленым плющом, с длинными скамьями на европейский лад. Они не прекращали охоту за сокровищами, раскапывали новые и новые находки, и свидания их становились все более классическими и театральными. Однажды, пока они лежали на скамье, со сцены раздался громогласный лозунг — оказывается, там вовсю шло большое собрание. Выбравшись наружу, они поняли, что это «собрание восхваления»: высшее руководство объявляло заводу Чжан Цзяня благодарность за качественный прокат — из него получился танк.
Целая прорва денег, утекавшая во время их свиданий, скоро пробила брешь в кошельке Чжан Цзяня, и брешь эту никак не получалось заделать. Брал больше сверхурочных, чаще ходил в ночь, меньше пил, бросил курить, но это не помогало делу. Долг, в который он влез на заводе, рос не по дням, а по часам. Прежде он брал в ночь две пампушки, а теперь шел на завод ни с чем, и от пампушек отказался. А вкусную еду и питье приберегал, чтобы разделить с Дохэ.
В тот день они сидели в маленькой кондитерской, открытой приезжими из Шанхая. Она сказала, что Сяо Пэн и Сяо Ши судачат, дескать, Чжан Цзянь должен на заводе много денег.
Он выпустил ее руки.
Она спросила, сколько он должен.
Он молчал.
Она сказала: не будем больше ходить в рестораны.
Он ответил, что должен всего-навсего пару сотен, поднатужит силенки и мигом отдаст.
Она сказала: и не будем больше ходить в кино.
Он поднял голову, на лбу — целая стопка морщин. Велел ей не пороть ерувды: мы еще съездим в Нанкин, а там будем жить в гостинице.
За два года свиданий он впервые на нее рассердился.
Когда из жилкомитета снова пришли собирать на работы и Сяохуань, посмеиваясь, заявила, что дети еще не подросли, а печенка, селезенка и лимфоузлы у нее, наоборот, выросли и на работу ей никак нельзя, то из маленькой комнаты вышла Дохэ. Она согласилась дробить руду, гнуть спину за пять фэней в час.
То было время, когда на бездельников смотрели свысока. У десятилетней Ятоу было забот по горло, что ни день она уносилась куда-то собирать металлолом, в месяц снашивала по две пары туфель. А Тацуру с толпой соседок каждый день уезжала на грузовике в каменоломню, там они дробили молотками руду и рассыпали ее по вагонеткам. Тацуру была одета точь-в-точь как остальные женщины: соломенная шляпа, под ней — полотенце. Вот только вместо нарукавников она брала тесемку, связывала кольцом, крест-накрест перематывала через грудь, и петли по краям держали рукава, обнажая белоснежные предплечья. Даже в сильные холода женщины Сиронами с голыми руками боронили поле, гребли сено, мололи муку, кормили скот. Работницы каменоломни разделились на две бригады: одни дробили руду, другие носили ее к вагонеткам. Менялись через день. Труднее всего было пронести руду по деревянной доске, перекинутой к вагонетке, и высыпать ее из ведра — можно было запросто полететь вниз. Тацуру быстро прославилась: деревянное ведро с рудой она носила на спине, а днище у ее ведра было откидное, с рычажком: дойдя до края доски, Тацуру поворачивалась к вагонетке спиной, вытаскивала рычажок, дно у ведра отстегивалось, и руда сыпалась точнехонько в вагонетку.
Соседки допытывались, откуда она узнала о таком изобретении, а Тацуру только улыбалась. Это придумали женщины Сиронами. Люди решили, что свояченица у Чжан Цзяня — девушка работящая и языком зря не чешет, таких еще поискать надо. Жаль только, что дурочка.
Заработанные деньги Тацуру принесла Чжан Цзяню, и когда он взглянул на нее своими усталыми глазами, не выдержала и бросилась его целовать. Они давно не устраивали свиданий, и нечаянная встреча после разлуки казалась слаще медового месяца. Встретились в заветном месте, за кулисами заводского клуба. Декораций за сценой прибавилось: драмкружок недавно поставил новый спектакль. В том спектакле была и кровать, и гардероб. В девять утра начинался первый дневной сеанс, Чжан Цзянь купил два билета, но в зал они даже не зашли, сразу юркнули за сцену. Тихо свили себе гнездо. Прежде они часто здесь гостили и знали все ходы и выходы: за сценой было еще две двери, обе вели на улицу.
Теплые объятия спасали их от сырого осеннего холода. Окрыленный долгожданной встречей, он вдруг выпалил: «Я тебя люблю!» (раньше, услышав такое, ругнулся бы: «Что за херня!») — сказал и раз за разом повторял, пока она не поверила. Тацуру никто еще не признавался в любви, она не знала, до чего избитые эти слова, и едва не лишилась чувств от счастья.
Он крепко ее обнял. Эта встреча была такой полной, полной до краев. В конце он соскользнул в сторону, уткнувшись подбородком в ямку у нее на шее.
Вдруг по ним ударил луч электрического фонарика.
— Кто здесь?
В голове у Чжан Цзяня громко стукнуло. Он понял, что уже подставил фонарику спину, и стиснул Дохэ в руках, спрятал ее под собой.
— Пошел вон! — низким, злобным голосом ответил Чжан Цзянь.
— Это вы пошли вон… А не то людей позову!
Чжан Цзянь быстро соображал: судя по звукам со сцены, кино не остановили: клуб не будет прерывать фильм из-за каждой мелочи — собьется расписание следующих сеансов. Едва ли они пойдут на такую глупость себе в убыток. Хотя публика не откажется вместо кино поглазеть на застуканных любовников. Дохэ холодными дрожащими пальцами сжимала плечо Чжан Цзяня, свернувшись в тугой клубочек у его груди.
— Погаси фонарь, не то изрублю тебя на куски! — низкий голос Чжан Цзяня звучал куда как уверенно. Он тянул время и думал: с чего вдруг я пообещал изрубить его на куски? Должно быть, вспомнил про бутафорские клинки и ружья, что стоят рядом.
Голос снаружи чуть дрогнул:
— Я зову людей!
Пряча под собой Дохэ, Чжан Цзянь скатился с кровати на пол:
— Позови, попробуй!
— А ну выходите!
— Фонарь погаси!
Они с Дохэ приникли к полу, и мишень для фонарика сразу уменьшилась. Чжан Цзянь пододвинулся к стойке с реквизитом. Теперь протянет ногу и в самый раз достанет до чугунной болванки, прижавшей к полу экранный занавес. Фонарик скользнул следом, но поздно — Чжан Цзянь уже держал болванку в руках.
— Фонарь погаси! Мать твою, погасишь ты его или нет?!
— А не погашу, что ты мне сделаешь?
— Ну попробуй, узнаешь, — и Чжан Цзянь запустил болванкой туда, откуда шел свет.
Фонарь тут же погас. Видно, противник решил не испытывать, бросится ли на стену загнанная в угол собака, укусит ли затравленный кролик, — своя жизнь дороже. Ведь на сталеплавильном было полно дружинников, которые хорошо стреляли и владели холодным оружием, они часто устраивали состязания по штыковому бою и стрельбе с дружинниками других заводов.
— Выходите! А то правда подмогу позову!
Чжан Цзянь сунул Дохэ ее одежду, легонько толкнул. Она не поняла, со всей силы вцепилась в его плечо. Наклонился к ее уху, велел потихоньку выбежать в заднюю дверь, ту, что в северо-западном углу, а он мигом догонит.
Поверила. В кино заиграла красивая лирическая мелодия, и Дохэ побежала под музыку, по ее волнам. Чжан Цзянь догадался, что человек с фонарем позвал кого-то на помощь. Но не думал, что его встретят все сотрудники клуба, не было только киномеханика, который показывал фильм. А на экране люди по-прежнему жили свою счастливую жизнь.
Спецовка на груди у Чжан Цзяня была застегнута косо, кепка надвинута на самые брови, за ботинками из вывернутой кожи волочились длинные шнурки. Лица встретивших его людей пылали негодованием, они видели перед собой образцового злодея. Чжан Цзянь и сам это знал. Но странно, он-то казался себе вовсе не злодеем, а трагическим героем. Пошел на жертву, чтобы спасти любимую женщину, кто он, если не герой?
— А эта где? — спросил человек с фонарем. Чжан Цзяня он больше не боялся, даже если здоровяк-дунбэец и правда вздумает порубить кого-нибудь на куски, кругом люди, они разделят опасность.
